мар 15, 2012 | 08:03

Полная версия — http://www.stihi.ru/2011/10/02/3046 , http://www.stihi.ru/2011/10/02/2909
 
Историческая повесть

                  
Как налаживал гусли гусляр молодой,
Для избочин — брал явор зелёный,
Звонких струн наковал он могутной рукой,
Для колков дуб строгал прокалённый.
Вышли гусли на славу, поют соловьём,
Зарокочут, как сердце взыграет,
И слезами зальётся, а спросишь: «О чём?»
Что ответить, они и не знают.
То не кованый ковш о братину стучит.
То не жемчуга сыплются груды,
То не ветер гулливый травой шелестит,
Запевают, поют самогуды.
Уж не водит рукою по струнам гусляр,
Гусли сами свой сказ зачинают.
Про крещёную Русь, про князей и бояр
Самогуды про всё распевают.
            (Старинная казачья песня)


   
      ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ                           

    ПИСЬМО ДЕДА МОРОЗЕНКО
                                    
     Донской казак Николай Зажигаев нежданно-негаданно получил письмо от деда Морозенко, своего давнего односельчанина в поселении казаков-беженцев под Тулой. Вот содержание этого послания:
      «Моему бывшему мальцу, соседу Николе приветствие с нашей когда-то общей чужбинной тульской сторонки! Дай Бог тебе и жене твоей, и деткам твоим здоровья, радости и всякого достатка!
     Прослышал я от матери твоей Дарьи Михайловны, будто знатным ты теперь столичным человеком заделался, что в Москве белокаменной тебя прописали, что в газетах и журналах твои писания пропечатывают, и что стал ты теперь чуть ли не кум королю… Добре, Никола, добре...
     Ты, верно, ещё помнишь меня, деда Морозенко, недаром же я тебе уши докрасна отдирал, когда ты ещё совсем мальцом был, и задумал по- кататься верхом на моём поросёнке по деревенской улице. Значит, на пользу пошла тебе моя школа воспитания по методу Запорожской Сечи, коль матушка твоя Дарья Михайловна гордится тобой. Ты уж не взыщи, Никола, если что было не так, не вспоминай лихо и не суди строго, а также не обессудь, если в письме моём что-то будет не гладко высказано: человек я простой, в гимназиях не обучался; вы уж, конечно, дальше меня шагнули, куда там! Что и говорить! Прожил я свою жизнь в глухомани, благо, что люди добрые научили меня читать и писать такими вот каракулями. И за это слава Тебе Господи!..
     А я вот зачем решился написать тебе весточку, Никола, добра-то людям я в своей жизни немало сделал, а вот живу здесь, в топтыковской землянке под Тулой, как медведь таёжный в берлоге, позабытый всеми: и Богом, и людьми. А ведь, что не говори, я был первым поселенцем в топтыковских землянках, спасаясь от голодной смерти. В 1933 году бе- жал я сюда с Украины, с берега Днепра, где испокон веков славилась на весь белый свет Запорожская Сечь. Приехал-то я в Топтыково на время, чтобы лишь голодуху пережить; тут нам за наш каторжный труд стакан киселя и пайку хлеба давали, так мы до смерти были рады этому. Вот уж, сколько лет-годов протекло с тех пор, а я так тут и остался – первый и последний обитатель этого подземного царства. Вот уж и умру скоро, сгину с лица земли, и хоронить меня не надо будет; жилище-то моё и при жизни мне могилой являлось. И так выйдет, будто и землянок наших здесь вовсе не было, и будто не зарождалась тут жизнь, и не кипели тут страсти людские. А ведь и то сказать, что дела здесь мы совершали немалые. Завод-гигант без всякого инструмента построили, одними тачками, кувалдами, кирками да лопатами...
     Ты, Никола, коль надумаешь тиснуть мне письмецо, то напиши и отправь его для меня на адрес своей матери Дарьи Михайловны. Ко мне сюда теперь почта не доходит, потому, как и адреса тут никакого нет,  здесь нет ни почты, ни почтальонов. Ты напиши Дарье Михайловне: «Так, мол, и так, что, дескать, письмо это мне, деду Морозенко причитается. Она мне с оказией привезёт его сюда, найдёт меня и передаст мне. Навещает она меня иногда, приезжает сюда в Топтыково, доброе у неё сердце. Дай Бог мне хоть малую долю здоровья от того, сколько я здоровья, счастья и достатка во всём желаю ей. Доброе у неё сердце.
      Я здесь ни в чём не нуждаюсь, поверь мне, Никола, а письмецо ты уж, пожалуйста, пришли мне ради Христа. А то и сам приезжай, пока я ещё живой. От Москвы-то до Тулы – рукой подать. Немало интересного могу я поведать тебе. Может что-нибуть и сгодится, чтобы тиснуть куда-нибудь о моих рассказах статейку. Пусть знают люди добрые об обитателях топтыковских подземелий. Здесь ведь тоже люди жили, да ещё и люди-то какие проживали здесь, эх, Господи! Вспомнишь, слеза так и прошибает. Уж больно обидно историю людей с собой в могилу уносить...
     Ведь как эти землянки образовались? Когда большевики-безбожники захватили все вольные земли казачьи: донские, терские, кубанские, запорожские и другие, отобрали у нас всё продовольствие, дескать, помирайте все тут с голоду, вот вам и весь сказ. Станицы, хутора и деревни превратились в коллективные, кладбища, на которых лишь кое-где среди мёртвых тел бродили, как тени, чудом уцелевшие живые трупы. От голодной погибели спаслись лишь единицы, кто сумел преодолеть вооружённые красные большевистские заслоны, и добраться до ударных строек коммунизма без паспортов, раздетыми, разутыми, голодными и холодными. Так спаслись твои родители донские казаки, так спасся и я, дед Морозенко, потомок казачьей вольницы Запорожской Сечи. Вырыли мы себе в оврагах  землянки наподобие пещер и жили в них, как кроты. На работу ходили по заводскому гудку, от которого  рухнули бы стены Иерихона.                
     Паспорта нам стали выдавать только с началом Великой Отечественной войны. Тут нам и  стальную стометровую парашютную вышку построили, и бараки деревянные начали строить. Вспомнили о том, что и мы тоже люди, и стало потребно вызволить нас из-под земли, да на фронт посылать...
     Много интересного мог бы я рассказать тебе, Никола, при встрече; ты ведь когда-то любил слушать мои рассказы. Приезжай, не пожалеешь.      
     Прощай, Никола, храни тебя Господь! Допустит Бог, так, может быть, мы с тобой ещё свидимся...  Дед Морозенко

     Прочитав письмо, Николай Зажигаев лёг на диван и устремил свой отрешённый взгляд на стенные обои с мелкими синими цветочками и перед мысленным его взором проплыли картины его детства, проведённого в поселениях казаков-беженцев. Припомнилась ему родная бабушка по линии отца Евдокия, которую все её внуки ласково называли бабуленька. Ласковая, добрая, милая старушка рассказывала ему волшебные сказки и пела казачьи колыбельные песни:
Много на полянке
Цветиков, цветочков:
Жёлтых, красных, голубых,
Синих василёчков.
Низко над кроваткой
Свесилась берёза
Тихо шепчет сказки
Веточкой зелёной

Спи, мой казачонок,
Спи, мой ребятёнок,
Спи, мой казачишка,
Славный наш мальчишка.
Спи, глазок, смотри, другой,
Слушай сказку, мой родной,
Спи, закрывши глазки,
Будем слушать сказки...

Все друзья собрались
Вместе у крылечка:
Кот сибирский — Васька,
И сверчок за печкой.
Скворушки на ветке.
Петух – забияка,
Светит месяц светлый,
Спи, родной вояка.

Вот пришли два зайца –
Сказка начинается.
И волчонок тут, как тут,
Мишка лапушку сосёт,
Все уж сказку нашу ждут,
Нам пора уже заснуть.
Спи, мой казачок, усни,
Угомон тебя возьми.

Месяц улыбается,
Звёздочки смеркаются,
Это значит, очень скоро
Сказка зачинается.
Зеленеет травка
Прямо у окошка,
Сказка начинается –
Вот ещё немножко...

Один глазик не глядит,
А другой закрылся,
Одним — Коля крепко спит,
А другим – забылся.
Воробьишка тут, тук, тук –
Постучал в окошко:
— Скоро ль сказка? Все мы тут
Подождём немножко...

Пчёлка прилетала,
По цветам порхала,
Сладкий мёд сбирала.
Сказку услыхала...
Птицы спят давно в саду,
Рыбки спят давно в пруду,
Спи, вояка милый,
Спи, мой шаловливый.

Спи, сомкнувши глазки,
Станем слушать сказки,
Спи, глазок, засни, другой,
Спи, станичник дорогой.
День совсем кончается,
Ночка начинается,
Вот сомкнулись глазки,
Зачинаем сказки...
     Бабуленька до глубокой старости не утратила доброго,  приветливого нрава, несмотря на то, что рано овдовела. Красногвардейцы сожгли весь хутор дотла, она с девятью малолетними детьми приютилась в пристройке Православного храма в станице Островской. В 1933 году этот храм большевики превратили в склад, вдову вместе с детьми выгнали на улицу и они вынуждены были уйти в изгнание на чужбину, спасаясь от голодной смерти.
     Николай Зажигаев, подошёл к окну и открыл форточку. Рождественский морозец обдал его холодком. Бал праздник сочельника в ночь Рождества Христова. Светила луна и появилось на небе множество звёзд. Вновь вспомнилось ему далёкое детство. В сочельник до появления на небе первой звезды ничего не ели. Варили кутью из пшеницы с мёдом; взвар – из чернослива, груши и других сухофруктов, ставили под образа на сено. Почему?.. А будто бы в сенях на яслях в Вифлееме… Дети в землянке смотрели в маленькое оконце под самым потолком, для этого по очереди становились на табуретку и всматривались, словно в рай небесный; не стекле серебристые снежные ёлочные и кружевные узоры. Потрёшь ноготком – звезды не видно? И вот появляется на небе первая звезда, а там и другие звёздочки появляются и становятся большими и низкими, кажется, что можно до них дотянуться рукой. Блещут они словно разноцветными хрустальными огнями: голубыми, синими, зелёными и даже золотистыми и красными, — всё ярче блещут и будто скаочные колокольчики звенят на морозе, и невольно вскрикивают дети: «Бубунечка, бабунечка, гляди, какие красивые звёздочки блещут на небесах!» А она примется рассказывать о том, как бывало на Дону, в этот час зазвонят церковные колокола, и польётся пенье звоном – многоголосье перезвонов поплывёт по Придонью святому. Как одевались в этот час все на скорую руку в овчинные тулупы, обувались в валенки и выбегали во двор, где звон певчий, где мороз трескучий, звёзды низкие, да яркие – чудо чудесное!.. Всё славит Господа в Вышних. Всё свято, и колокольный перезвон, и небо, и звёзды, и песнопенье. И видится явственно кормушки с сеном для скота, овцы, коровы, голуби летают по стропилам; вот пастухи и волхвы с дарами склонились над ясельками с новорождённым Иисусом:
«Волхвов приючайте, святое встречайте! Пришло Рождество, начинайте торжество! С нами звезда идёт, молитву поёт; запоёт и душа наша»:
Рождество Твоё, Христе Боже наш,
Воссияй мируви свет разума,
В нём бо звездам служащие,
И звездою учахуся.
Тебе кланятися — Солнцу Правды,
И Тебя видети с высоты Востока.
Господи, слава Тебе!
Дева днесь Пресущественнаго рождает,
И земля вертеп Непреступному приносит,
Ангелы с пастырями славословят,
Волхвие со звездою путешествуют.
Наш Бог роди-родился.
Отроче млыдый, Предвечный Бог.

                                   ОТРЕЧЕНИЕ
 
     «… Вскипит, взволнуется и кликнет клич, клич чести и свободы… И взволновался тихий Дон… Клубиться по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики… звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна… звенит и плачет и зовёт...
        То край родной восстал за честь отчизны, за славу дедов и отцов, за свой плуг и угол…
     Кипит волной, зовёт на бой родимый Дон… За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон – Родимый край...»
                                    Ф.Д. Крюков   «Казачий голос», № 1.

   





На фронте становилось всё более ясным, что там, в столице России — в Петербурге, неблагополучно. Беспрерывная смена министров, непрекращающиеся конфликты между правительством и Думой, большой поток петиций и обращений к государю, тревожные слухи о сомнительной нравственности лиц из ближайшего окружения государя – всё это волновало и тревожило тех, кому дороги были судьба России и армии. Так, например, начальник Уссурийской казачьей конной дивизии генерал Крылов, в которой Врангель в то время командовал казачьим полком наследника цесаревича, в предсмертной записке записал: «Я умираю потому, что слишком люблю Родину». Незадолго до своей трагической смерти Крылов признавался Врангелю, что так дальше продолжаться не может, что Россия идет к гибели и должны найтись люди, которые немедленно устранили бы государя «дворцовым переворотом», совершили бы «бескровную революцию».
     Другие считали, что необходимо в корне изменить государственное устройство в России, но только не путём дворцового переворота, ибо в условиях ведения кровопролитной войны с внешним врагом, всякое насильственное выступление внутри страны чревато развалом армии и гибелью России.
     Были в России и такие лица, которые жаждали революции и готовы были погубить Россию, ради удовлетворения своих честолюбивых желаний; выражаясь языком нынешних новых «русских» в России: «Или – мы, или – Чёрный Квадрат Малевича!..»
     В Петербурге ухудшалось настроение общества, чувствовалась всеобщая растерянность, ощущалось всеми, что вскоре неизбежно должно  произойти что-то глобальное и Россия шла к этому роковыми, гигантскими шагами. А в это время в высших кругах Думы и Государственного Совета создавались мыльные пузыри видимости необыкновенно напряженной работы, процветала совершенно фантастическая маниловщина, сыпались обещания народу, как из рога изобилия, издавались никому не нужные декреты, указы, законы и постановления, воззвания к народу, обращения к нации. Но ничего не шло далее словопрений, смехотворной показухи, интриги и политической борьбы за личные, корыстные интересы фракций и партий.
     В рабочей среде и в тыловых воинских частях велась планомерная разрушительная работа, не без участия иностранного золота. Широкие слои населения проявляли невероятную инертность, погрязли всецело в мелких заботах безысходной повседневной жизни. Шумела и пестрела публика в театрах и ресторанах.
     В верхах, близких к государю и двору не отдавали себе отчёт о надвигающейся грозе, словно на них на всех зашло какое-то затмение, вызывающее всеобщее умопомрачение. Высшее общество и государственная бюрократия были всецело поглощены «жизненно важными» вопросами: кто и на какой пост будет назначен, что говорят в той или иной партии великого князя или императрицы. Они играли, словно маленькие дети, которые, если дать им игрушку, они радуются и смеются, а когда игрушку отнимают — они плачут и капризничают. Светская жизнь шла своим чередом, и создавалось впечатление, что участвующие действующие лица в русской драме, вышли на сцену сами не знают зачем, ролей своих никто не выучил, и ходят они по сцене, как тени, не исполняя своих обязательных ролей. Государь, как главный режиссёр в русской драме производил на всех впечатление человека чрезвычайно необыкновенной простоты и неизменного доброжелательства ко всем действующим лицам в государстве российском. Простота была отличительной чертой его характера, он был прекрасно воспитан и обладал чрезвычайным умением владеть собой, даже в самые критические моменты. Ум государя был быстрый, он схватывал мысль собеседника с полуслова и обладал исключительно хорошей памятью.
     В ноябре 1916 года Врангель получил приказ о переброске Уссурийской конной дивизии на румынский фронт. Дивизия немедленно выехала на фронт, по дороге к ней присоединялись офицеры и рядовые казаки, вызванные из отпусков, поправившихся после ранений. Среди них был и донской казак с хутора Каменного Фёдор Зажигаев, которого в скором времени Врангель пригласил на службу к себе в адъютанты.
     Чем ближе дивизия Врангеля подъезжала в железнодорожных вагонах к румынской границе, тем труднее было добираться. Поспешная и беспорядочная эвакуация забила поездными составами все пути. Румынские войска продолжали отступать по всему фронту. Всё новые и новые поздные составы с раненными, беженцами и войсковыми грузами беспрерывно прибывали в приграничные районы, всё более загромождали тыл. Пассажирское движение было приостановлено. Люди толпами осаждали крыши и буферы вагонов, паровозы были все облеплены пассажирами.
      До фронта оставалось пятнадцать вёрст, когда у станции Текучи, поезд на полном ходу врезался в эшелон, следовавший на север. Четырнадцать передних вагонов были разбиты в щепы, и было мгновенно убито и ранено множество людей. Последний пятнадцатый вагон с офицерским составом, висел над самой ямой, и лишь каким-то чудом люди в нём не пострадали. Картина, представшая взору офицеров, была настолько жуткой, что передать её словами, просто невозможно. Передние вагоны воспламенились из-за горящего угля в топке паровоза и, в ночном мраке, освещенном кострищем вагонов, кричали несчастные раненые, сгорая в огне. Офицеры, вместе с оставшимися в живых казаками, организовали посильную помощь раненным и отправили их случайными обозами в ближайшие лазареты, а сами своим ходом отправились на фронт. Врангель с новым адъютантом Фёдором Зажигаевым выехал на автомобиле на Фокшаны по разбитому, непрерывным движением обозов и распутицей, шоссе, Навстречу им тянулись нескончаемые обозы, толпы оборванных жителей и раненных солдат, большей частью без винтовок. Всё это двигалось вперемежку с лазаретными линейками, орудиями; скрипели тележки с зарядными ящиками, тележки с женщинами, с детьми, с различными узлами, коробками и домашним скарбом.
     Шли жестокие бои на румынском фронте. На линии фронта сосредоточилась крупная масса казачьей конницы. Намечался прорыв пехотой неприятельского фронта с последующим броском конницы в тыл противнику. Прорыв не удался, и напрасно простояв целые сутки под открытым небом и проливным дождём, конница вынуждена была отойти в свой тыл.
     Врангеля вызвали к генералу Крылову, который с группой офицеров сидел у костра, разбирая только что прибывшую почту. Врангель со своим адъютантом Фёдором Зажигаевым ещё не успели подойти к костру, когда генерал Крылов увидел их и, размахивая над головой несколькими скомканными газетами, закричал Врангелю: «Наконец-то Гришку в Питере пристукнули!..» В газетах были опубликованы сведения об убийстве Григория Распутина. Из трёх участников убийства был великий князь Дмитрий Павлович и князь Ф.Ф. Юсупов. Какие чувства руководили ими? Почему истребив вредного для отечества человека, они не объявили об этом громко, не отдали себя на суд властей и общества, а, бросив труп в прорубь, пытались скрыть следы? Трудно верилось полученным сообщениям. Но прошло совсем немного времени, и по Петербургу разнеслась весть о готовящемся всеобщем восстании в столице. Войскам было объявлено, что государь отрёкся от престола. Все мыслящие люди поняли, что это конец, это анархия… Сам факт отречения царя глубоко потряс народ и армию. Главная опасность заключалась в уничтожении самой идеи монархии, в исчезновении самого монарха. Передача им власти сыну или брату была бы принята народом и армией не так болезненно. Присягнув новому царю, русские люди могли бы так же, как испокон веков, продолжать служить царю и Родине и совершать ратные и трудовые дела за Веру, Царя и Отечество.
     Но в сложившейся ситуации при отречении царя от престола, пала и сама идея царской власти. В понятии русского народа исчезли все связывающие с ним обязательства. Что должен был испытать русский офицер или солдат, с детства воспитанный на идее нерушимости присяги и верности своему царю. Беда заключалась ещё и в том, что за отречением царя не последовало никаких разъяснений в армии по поводу случившегося, не было дано никаких руководящих указаний. Думай, что хочешь, говори, что хочешь. Нет царя и дело с концом… Все путались в догадках, множились домыслы. В самом деле, шуточное ли дело, что на святой Руси царь добровольно отрёкся от престола, не дав никаких разъяснений и не передав власти. Были даже и такие догадки, что государь сошёл с ума. Естественно, что на этой почве должны были неминуемо произойти непоправимые события, если учесть ещё и то, что события эти произошли в условиях ведения Россией тяжёлой, затяжной войны. Была часть людей в России, которых эта новость об исчезновении царя привела в ликование, можно было слышать смех и бесовские пляски, возбуждённые ораторские речи и песнопения целые ночи напролёт; это напоминало пир во время чумы. По улицам ходили толпы с красными флагами, проходили митинги, где ораторы множились, их распирало, как квашню на дрожжах...
     Вдумчивые люди поначалу решили, что произошёл дворцовый переворот, что постепенно всё как-нибудь само собой образуется и не выльется во всероссийскую смуту. Высокопоставленные военачальники, посчитали, что армия скована на фронте и ей не следует вовлекаться в политическую борьбу.
     Многие генералы и высокопоставленные государственные деятели от лица императора Николая обратились к его брату Михаилу принять державную власть на Российский престол. Михаил согласился принять её только от народа России. Для этого был намечен созыв Учредительного собрания, а пока было создано Временное правительство. Создавшейся ситуацией (отсутствием царской власти в России) воспользовался германский генеральный штаб, направив в Россию Ленина из эмиграции в запломбированном вагоне с большими денежными средствами для проведения подрывной деятельности на поражение России в войне. Вместе с Лениным в Москву прибыли офицеры немецкого генерального штаба. Вскоре в прессе стали появляться сообщения о самочинно образованном Совете рабочих и крестьянских депутатов. Образовавшееся в стране двоевластие ничего хорошего не предвещало. Временное правительство не чувствовало в себе силы с ними бороться.

На фронте всё острее чувствовалось, что смута и развал в тылу растут. В Петрограде участились случаи убийств офицеров, особенно среди старшего офицерского состава. Многие офицеры вынуждены были часто менять места своего проживания, поскольку за ними началась настоящая охота. Пьяные, разнузданные толпы людей сбросили с пьедестала памятник Столыпину. Обстановка  в столице накалилась до самой последней степени.   
      Врангель в это время находился в Кишиневе и получил предписание срочно прибыть в Петербург к председателю думской комиссии по военной обороне. Врангель со своим адъютантом Фёдором Зажигаевым незамедлительно прибыли в столицу. Впечатления, которые произвели обитатели Петербурга на видавшего виды казачьего полководца Врангеля и его адъютанта были шокирующими. Петербург был запружен толпами пьяных безоружных солдат в расстёгнутых шинелях, изукрашенных красными бантами и красными ленточками. С такими же бантами и ленточками красовались студенты, шофёры таксомоторов, извозчики. Встречались кареты знатных вельмож с кучерами, на груди у которых были огромные красные банты, видимые за версту. Встречались даже старые заслуженные генералы с красными революционными бантами на форменном пальто. Были в числе прочих с красными бантами даже представители из свиты государя, которые предусмотрительно спороли вензеля со своих погон.
     Боевым казакам оставалось только удивляться общей эпидемией безотчётной трусости овладевшей людьми, жалким раболепием перед новыми властями, которые, впрочем, были ещё вне закона. Русские явно переусердствовали в низкопоклонстве.
     В Таврическом дворце, в городской Думе, во всех общественных местах, на площадях, на углах улиц ни на минуту не прекращались ми- тинги. Это была какая-то Вавилонская вакханалия словоизвержения. Все говорили, говорили, и наговориться не могли, и при этом никто никого не слушал.
     Все страницы прессы сплошь заняты были речами членами Временного правительства, членами Совета рабочих и солдатских депутатов и другими членами разного рода делегаций. Темы были одни и теже: продолжение борьбы до победного конца, о спасении революции. Спасать Россию уже никто не собирался, всем надо было спасать завоевание революции...
     Врангель предложил министру Гучкову помощь казаков в наведении надлежащего порядка в Столице… Александр Иванович Гучков ответил отказом и заявил, что Временное правительство не нуждается ни в какой помощи, что никакого двоевластия в стране нет, что работа правительства и Совета рабочих и крестьянских депутатов происходит в полном единении. 
      Что должен был чувствовать боевой казачий генерал, когда видел такое удручающее зрелище у себя в тылу? Разве можно было найти что-то утешительное в тылу, для вдохновения солдат во фронтовых окопах? С тяжёлым чувством вернулся Врангель вместе со своим адъютантом на фронт: уж если имеем такой тыл, так лучше б его и вовсе не видеть...


                              «СОНАТА» КРЕЙСЕРА АВРОРЫ

 

     В конце октября на Дону к ночи уже ощущается холодные дыхание осени. Курени на ночь протапливают кизяками, они не жарко трещат в печи, как дрова, но зато долго сохраняют тепло. Дети выглядывают из-под одеяла, как из тёплой норки. От печи им светло и тепло, и хорошо пахнет душистым дымком...      
     — Маменька, расскажи нам чего-нибудь хорошенького, — просят дети-казачата.
     — А чего хорошенького рассказать-то?- ветер под окном бушуить, листья жёлтые крутя, то, как  зверь в трубе завоить, то заплачить, как дитя? То по кровле обветшалой, он соломою щуршить, то, как путник запоздалый к нам в оконце постучить... 
                               
     За месяц до выборов депутатов в Учредительное собрание двадцать пятого октября 1917 года Ленин и Зиновьев, переодетые в рабочую одежду немецких военнопленных при поддержке моряков балтийцев, развели мосты, ввели военные корабли в Неву. Прогремел в Петербурге первый выстрелы с крейсера Авроры. Керенский, переодетый в женское платье, бежал из Зимнего дворца, прочие члены Временного правительства засели в Зимнем дворце под охраной женских батальонов и детей-юнкеров. Временное правительство было арестовано. Создалось, так называемое, «Рабоче-крестьянское правительство», в котором не было ни одного рабочего или крестьянина, более того, в нем не было ни одного русского гражданина.
     Была организована грандиозная пьянка, с разгромом всех винных погребов, магазинов и лавок. Народ пролетариата буквально понял лозунг Ленина: «Грабь награбленное!..» Массовые буйные грабежи с убийствами покатились по России. Под шумок был ограблен государственный банк России и на эти деньги сформировали латышский стрелковый корпус и 65-тысячный  стрелковый корпус из китайских рабочих, занятых в России на строительстве Мурманской железной дороги. Таким образом, военной опорой новой власти были немцы, латыши, наёмники китайцы и выпущенные из тюрем уголовные преступники. Начальником Петербургского гарнизона был назначен Бонч-Бруевич, бездарный и тупой.
     Во дворце женского смольного института работала группа офицеров генерального штаба, охраняемая «интернационалистами», одетыми в русские шинели. Был организован пышный парад «победителей революции», где Ленин приветствовал их на немецком языке «Да здравствует мировая революция!..»  «Да здравствует император Вильгельм!..» — дружно отвечали ему собравшиеся «товарищи».
      В армии в это время царила растерянность и трусость. Эшелоны казаков, направляемые в Петербург для наведения порядка, были задержаны и расформированы генералом Черемизовым.
     Вскоре вся Россия была позорно отдана на милость немецкого победителя. Такого позора России не знала никогда.
     Революционный вихрь пронёсся над Доном, но казачество, не желая коммунистического «рая», в первые же дни безбожной власти скинуло с себя это сатанинское ярмо, и практически в одиночку сделала вызов ненавистному красному дракону.
     Фёдор Зажигаев в одном из боёв на германском фронте, получил тяжёлое ранение в грудь, пролежал несколько недель в лазарете, был направлен на поправку домой на Дон. Изнурённый  двухлетней войной, добрался он поздним вечером до своего родного хутора Каменный, станицы островской. Курень его стоял на высоком берегу реки Медведицы, впадающей в Дон. У своего родимого окошка он осторожно посмотрел в щель между ставнями. В горнице тускло светила керосиновая лампа. За столом сидела его жена Евдокия, дети сидели вокруг неё, слушали её рассказы. Фёдор улыбнулся, отошёл от окна и решительно постучал в дверь. За дверью в сенях послышались шаги, и женский голос настороженно спросил: «Кто там?..»
     — Евдокия, отворяй двери, это я, Фёдор...
     — Господи, Фёдор! – вскрикнула жена, быстро отворила двери и, перекрестившись, обняла и поцеловала мужа.  «Не ждали, не гадали, — говорила она, всё ещё не веря глазам своим, — а ты вот взял да и явился, словно Бог тебя нам послал… Дети, дети, бегите все сюда скорее, встречайте своего отца. Поднялся детский шум и гам. Быстро помогли снять с отца шинель, усадили на скамью, сапоги с ног стянули, облепили его, целуют, обнимают… Жена принесла умыться и стала проворно накрывать на стол, а малые дети в это время на перебой галдели: это мой папаня!.. Нет, это мой папанька!.. Только старший сын Саша стоял неподалёку и молча разглядывал награды у своего отца…
     — Как же дети-то наши выросли, — обратился Фёдор к Евдокии, обнимая всех своих деток разом, — особенно старший сын Саша стал настоящий казак...
       Из дальнего угла куреня до слуха Федора донёсся слабый голос его отца Ивана Михайлович: «Ты совсем, что ли приехал домой, или как?..»
Фёдор поднял голову. Отец смиренно сидел на табуретке, прислонившись спиной к тёплой печи, опираясь двумя руками на самодельный костыль… Евдокия предусмотрительно увела всех деток за печь, откуда они по очереди выглядывали из-за шторы, улыбались и о чём-то своём тихонько перешёптывались...
     Фёдор подошёл к отцу, обнял его и присел с ним рядом на табуретку. 
     — Да, батя, кажись, насовсем вернулся я на Дон, — вздыхая, сказал Фёдор и закурил… Пока мы там, в окопах вшей кормим, да контузии получаем, здесь найдутся шибко ретивые самозванцы и продадут наш Дон сверху донизу и снизу доверху… Надыть нам  на родимом Дону, не медля, казачий круг собрать и толком разобраться – что к чему… Государь-то наш отрёкся от престола не просто так, что-то за всем этим кроется смутное и непонятное… Как ты считаешь, батя, где тут собака зарыта?..
     — Много я на своём веку повидал всякой нечисти, — выговорил Иван Тимофеевич неторопливо, по словечку, — но с такой закваской  не доводилось дело иметь, чтоб пролетария во власть сажали; ему ить никакого ляда, окромя выпивки не надо.
     — Я вот как разумею, батя: есть у нас свой родимый край — батюшка тихий Дон, мы его завсегда защитить сможем, и незачем нам, казакам в мировые интриги впрягаться. Наше казачье царство испокон веков недосягаемо для врагов было и останется недосягаемо во веки веков. Вот есть у меня, здесь на Дону, свой отчий дом, хозяйство своё, сыновья статные, дочери пригожие, батюшка мой родимый, могилка матушки моей и прах дедов и прадедов… Так на кой ляд, нам казакам, защищать чуждые нам интересы, хватит с нас и своих забот. Слава Богу, всего у нас в достатке и трудолюбием Бог казаков не обидел, излишки всегда на майдане можно продать и копейка лишняя заведётся… И всё-таки, не даёт мне покоя мысль: что случилось? Почему Россия рухнула изнутри в одночасье?..
     — А в библии всё об этом сказано, — ответил спокойно отец. Вон библия наша лежит под образами, прочитай на двух страницах, где вставлены мной закладки и сделаны пометки карандашом, и тебе многое станет ясно, как белый день...
     Фёдор внимательно посмотрел на отца. «Что там и про выстрел крейсера Авроры сказано?» — сам не зная зачем, спросил он у своего отца, раскуривая свою цигарку.
       — И про выстрел этот там тоже есть сведения, — спокойно ответил Иван Тимофеевич и почему-то закрыл глаза.
      Фёдор молча взял библию, открыл страницы, на которых были вставлены две закладки, и прочитал вслух (из Ветхого Завета «Второзаконие», из Нового Завета «Деяния и Послания):
      ВЕТХИЙ ЗАВЕТ  (Тора иудейская), «Второзаконие»
      «… И когда Господь, Бог твой предаст их тебе, ты побьёшь их и полностью их уничтожишь; и не заключишь с ними договора, не окажешь им милости; не заключишь брака с ними… и разрушишь их алтари, и разобьешь их кумиров… Ибо ты святой народ под Господом, Богом твоим; и Господь, Бог твой избрал тебя быть особым народом под Ним, над всеми народами, что на лице земли… И пожрёшь все народы, которых Господь, Бог твой предаст тебе; глаз твой не будет иметь к ним жалости… Но Господь, Бог твой предаст их тебе, и истребит их мощным разрушением, пока не будут они истреблены… И предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из поднебесной: не устоит никто против тебя, доколе не искоренишь их… Всякое место, куда ступит нога твоя, будет твоим… даже до самых дальних морей будут твои берега… А из городов сих народов, которые господь, Бог твой даст тебе в наследие, не оставишь в живых ничего, что дышит… И будешь давать взаймы многим народам, но сам брать взаймы не будешь… Истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим...»
               НОВЫЙ ЗАВЕТ (Евангелие. Деяния и Послания)
   Не собирайте сокровищ на земле, какая польза человеку, если овладеет всем миром, но потеряет душу свою? Люби Господа, Бога твоего… это – первая великая заповедь; а вторая такая же: люби ближнего твоего, как самого себя. Один Господь наш, Христос, и все вы – братья… Да продолжится любовь братская… Кто захочет возвыситься, да будет принижен… Горе вам, книжники и фарисеи… ибо вы дети тех, кто убивал пророков… Бог, создавший весь мир и всё, что в нём… и сделал все народы из одной крови… Знайте, что спасение Господне послано неевреям, и услышат его… Ибо обещание, что он будет владеть всем миром, не было дано Аврааму, ни его семени, по Закону, но лишь по праведной вере… Един Бог, отец всех над всеми… Ибо многие ходят, о ком я вам часто говорил, и иные, говорю даже плача, что враги они креста Христова, ибо конец их – разрушение...»
     Прочитав две выдержки из одной  Библии, Фёдор впервые в жизни глубоко задумался над вопросом: отчего два столь различных понятия о Боге и Его деяниях сведены в одно Священное Писание? Чем это можно объяснить и как оправдать? Он чувствовал, если не умом, то сердцем, Единый Господь не может быть китайским, татарским, русским, еврейским, персидским и т.д. Наши земные перегородки до Господа не доходят. Если существует Всевышний Единый Господь, то второго быть не может по определению (единица не может быть равна двум, трём, четырём и т.д.) Истину невозможно ограничить рамками одной какой-либо веры, Истина – безгранична...      


                                      ЗЕРЦАЛО СКИФОВ

   Кресты родных моих могил и над левадой дым кизячный, и пятна белых куреней в зелёной раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой и журавель, застывший в думе, — волнуют сердце мне сильней всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусства создали мир очарований. Тебя люблю, Родимый край...
                                               Ф. Крюков
          
     Фёдор Иванович Зажигаев получил от своего отца Ивана Михайловича духовное завещание, перечитывал его несколько раз вслух вместе со своим старшим сыном Александром, пытаясь проникнуть в их сокровенный смысл, но всякий раз терялась какая-то главная нить, основная идея.
     «Саша, прочитай вслух это духовное завещание своего деда, — попросил Фёдор Иванович своего сына, — не уразумел я до конца его основного смысла». Саша неторопливо и внятно прочитал текст завещания:
     «Сын мой, пришло время столпотворения  на российской земле, как некогда в Вавилоне великом, матери блудниц и мерзостей земных, когда на поле Сеннаар люди начали строить башню до небес. Перемешал Господь людям языки, и перестали они понимать друг друга; все народы Вавилона стали жертвой пьянства, гнева и блуда. Цари земные совершали с ней блуд, и странствующие купцы разбогатели благодаря силе её бесстыдной, разнузданной роскоши. И будут они плакать над ней и от горя бить себя в грудь, когда будут смотреть на дым от огня, в котором она сгорает, говоря: «Горе, какое горе, великая столица, сильная столи- ца Вавилон пала в одночасье». Странствую