мар 15, 2012 | 08:03

http://www.stihi.ru/2011/09/08/595


Павел ПОЛЯКОВ.  ЛИРИКА (Избранное)

   Трудно и больно говорить о Донских казаках-героях,  вынужденных покинуть горячо любимую землю, — привольные степи донские и батюшку «Тихий Дон», навсегда уйти изгнание в чужеземные страны. Нет более горького чувства, чем навсегда покинуть Родину, уйти в эмиграцию, скитаться по белому свету без надежды на возвращение к Дону. Одним из таких изгоев был донской казак, поэт-песенник Павел Поляков, геройски сражавшийся за свободу вольницы Дона, завещанной предками. Поэзия Павля Полякова незаслуженно забыта Россией, которая для своих талантливых богатырей героев стала грубой мачехой.
    В изгнании Донской казак, песнопевец Павел Поляков издал сборник своих стихов, где в предисловии написал такие слова «Дону — моей распятой родине! В годы массового уничтожения казаков, в годы казачьего геноцида — на Востоке и Западе, нас убивали не только физически, но и душу нашу уничтожить хотели…»
    Но душа казака неистребима. Сказано «Казачьему роду, нет переводу…» И песни казачьи Павла Полякова вошли в золотой фонд нового Тиходонского казачьего фольклора. 
Руслан Русов   

КАЗАЧЬЯ ЛЕГЕНДА
“Veni, vidi, vade” (пришел, увидел, прощай). Мюнхен, 1972.

Давно, страсть  давно, ах, и в те времена —
Морила, губила, сжигала война.
Несчётные вражьи сходились полки,
И шли безудержно до Дону реки.

Казачья им сила навстречу пошла,
И в схватке неравной в степи полегла.
А враг, нагружённый добром не своим,
Шляхами небитыми тронулся в Крым.

И вышла Наталья, казачая мать,
Ах, сына Степана по Полю искать.
В соседней станице, сожжённой дотла,
Мать мёртвого сына под вязом нашла.

А рядом, сраженный казачьим копьём,
Татарин израненный, с мёртвым конём,
Метался в предсмертной борьбе на траве,
И кровь, ох, на бритой его голове.

Он шепчет: «Чегой-то-су-бер, аль су-бар...»
Напиться так просят у них, у татар.
И кинулась мать, чтобы сына обмыть;
Татарина хочет она напоить.

Могилку бы вырыть, да руки дрожат,
И катятся горькие слёзы, как град.
И бредит татарин. И солнышко жжёт.
А ворон-могильщик и кружит, и ждёт.

И кинулась снова казачая мать,
Татарина хочет она приподнять,
Он в латы закован, подбитый орёл,
И ей не под силу: тяжёл, ох, тяжёл!

Татарскою саблею, слабой рукой,
Мать роет могилку, а слёзы — рекой.
Но дело своё до конца довела,
И сына зарыла, и «Отчу» прочла.

И снова к татарину: «Боже ты мой.
Никак не поднять — агромадный такой!
Поди, у него-то маманя его —
Всё ждёт — не дождётся сынка своего.

Хоть нет его, Стёпушки, Господи, нет,
Нехай очунеется этот Ахмет!
Ох, нету в живых моего казака,
Нехай, хучь татарка, дождётся сынка!»

И хочет татарина вновь приподнять…
И всё это видела Божия Мать.
И кинулась к Богу-Отцу в небесах,
Просила Его со слезами в глазах,

И сбылась… и начала горько рыдать,
И хочет Наталью Ему показать,
Что, сына зарывши в землице сырой,
Татарина поит водой ключевой.

И видит: Господнею волей святой —
Поднялся Степан из земли, из сырой,
Подходит к сражённому в битве врагу,
И матери шепчет: «Постой, помогу».

И с матерью вместе, Ахмета подняв,
Кладёт на ковёр из лазоревых трав.

Не знает Наталья, казачая мать,
Смеяться ли ей — иль от счастья рыдать:
«Господь бесконечных неведомых сил
Степана ей, сына её, воскресил!

Татарин спокойно лежит на траве,
Нет крови на бритой его голове.
Уснул он, спокойно Ахметка уснул,
Вернётся он снова в родимый аул.

Расскажет: в далёкой стране казаков
Сражённых на землю, не мучат врагов.
Дадут и поесть, и напиться дадут,
У них, казаков, там — лежачих не бьют!

А если кто думал — народ их убит,
Напрасно! Господь казаков воскресит.
И в мирном труде, не в кровавом бою,
Державу Казачью построят свою.

ДОНСКИЕ КАЗАКИ

На плетнях развешана посуда:
Банки, склянки, толстые горшки.
Прибрано гумно, порядок всюду:
Здесь живут донские казаки.

Выбелены глиной пятистенки,
Крыши, чаканом* покрытые, стоят.
Звяканье удил в порывах ветра,
Кони в холодке овёс едят.

Пахнет обмолоченной соломой,
Выбитый катками, дремлет ток.
Под навесом из доски дубовой
Бочка, в ней терновый бродит сок.

Куры роются в сухом навозе,
Призывает их к себе петух.
Молоко несёт хозяйка козье,
За ней сладковатый ползёт дух.

Разметались за плетнём левады.
Расплелись там шапкой кабаки.
Тихо шелестят стога соломы,
Сложены прикладом кизяки**.

Спит станица в полудённом зное,
Величаво воды несёт Дон.
Неустанно трудятся лишь пчёлы:
Им неведом летом дневной сон.

ТОРГ

Пошли на ярмарку деды-отставники,
Когда-то бравые лихие казаки.
Конечно, выправка у них теперь не та,
Зато ушла из жизни дурь и суета.

К кальсонам привязали гаманки*:
Под шароварами их скрыли дончаки,
Чтоб хитрый вор достать монеты не сумел
И деньги вытащить украдкой не успел.

Торговля шумная на ярмарке идёт.
Снуёт, торопится вокруг честной народ.
Ведь торговаться с толком надобно уметь,
Иначе можно в одночасье прогореть.

Вот у обоза кругом встали казаки.
Купить семян решили новых дончаки,
Чтоб к атаману их в станицу привезти
И новый сорт пшеницы славной развести.

Навроде, сладились, закончили торги.
Штаны спустили вниз на сапоги,
Чтоб отвязать с кальсон тугие кошельки:
Их на кальсонах держат крепкие шнурки.

Ну а купцы вдруг стали цены набавлять,
Пошёл опять торг. Где штаны тут надевать?
И вот стоят в кругу отставники:
Чекмени задраны, видны исподники.

Смеются бабы… Глянуть просто срам.
А старики, забыв про всё, грозят купцам.
В руках трясут из кожи гаманки,
Мол, торг срывать совсем уж не с руки…

Ликует ярмарка, вдруг батюшка идёт.
Увидев срам такой, комок земли берёт
И им бросает прямо в казаков,
На путь достойный наставляя стариков.

Они опомнились, присели дружно враз.
Такой конфуз случался уж не раз.
Купцов ругают, на чём свет стоит…
Народ хохочет, и советы им кричит.

А старики поправили портки,
Закрыли белые свои исподники.
Кто плюнул наземь, кто за ухом почесал,
Но торговаться всё ж с купцом не перестал

ОБЕД

Ноги босые в горячей пыли.
Гнутся седые вокруг ковыли.
К дому спешу, мне всего-то пять лет.
Матушка кличет меня на обед.

Солнце в зените, обедать пора:
Сдобных бурсачиков* пышет гора,
Чашка нардека** и рядом с ней мёд,
От молока дух топлёный идёт.

В печке томятся скоромные щи,
А на жаровне искрятся лещи.
Взвар остывает из вишен в воде.
– Хватит болтаться тебе на жаре.

Ты в рукомойнике руки помой
Да помолись перед самой едой.
Волосы в косах скорее поправь,
Донюшка, кукол за дверью оставь.

В хате прохладно, саманный*** чист пол.
Вымыт и выскоблен из дуба стол.
Крыша из чакана свежесть даёт,
Мышка за печкой ночь тёмную ждёт.

ИРИЙ

Звёзды мерцают в небесной дали,
Ты, мой сыночек, на них посмотри.
Звёзды – глаза наших предков родных.
Нужно пример тебе брать только с них.

Ирий ждёт славных донских казаков.
К смерти достойной всегда будь готов.
Кто за Отечество жизнь положил,
Тот путь себе в мир святой проложил.

Смерти не бойся в бою, мой сынок,
Только от смелых людей в жизни толк.
Предки с небес на нас строго глядят.
Слабых людей в Ирий брать не хотят.

Ты, мой сыночек, будь сильным всегда.
Предки тебя защитят от врага.
Ирий к себе только смелых берёт.
Путь к нему слабый казак не найдёт.

Степь завернулась в белёсый туман.
Дремлет старинный высокий курган.
Звёзды сияют, мерцают с небес.
Спит убаюканный за Доном лес.

ВРАГАМ
 
Я — поэт самостийник. Не хмурьтесь,
Не боюсь я прищуренных глаз…
Полюбите вы нас казаками,
«Казачками» любили вы нас!

Вы не правы. Напрасная злоба,
Дух не терпит ни цепи, ни плен!
Не пристало нам, рыцарям воли,
Гладиаторство русских арен.

Вы не правы. Мы в наших желаниях
Вовсе мало от Бога хотим:
Без указки и пана, и окрика
Жить казачьим Присудом своим.

Вот и всё! Разрешите откланяться.
Что поделать — надумали мы
Отказаться нести охранение
В подворотне российской тюрьмы.

* * *
Слышал сегодня я песенку новую,
Пел мне полынь да ковыль.
Слушай же, матушка Русь бестолковая,
Страшную, жуткую быль…
Многое может тебе не понравится:
Правда то глазыньки есть!
Но – не сердись. Дон наш скоро преставится,
Вытесан, вытесан крест.
Был у России он храбрым воителем,
Верным, бессменным слугой,
Русских границ и творцом, и хранителем,-
Как даровой часовой.
Тучи над Русью нависли тревожные,
Стонет от крови земля,
Взялися мы совершить невозможное:
Выбить совдеп из кремля.
И взбунтовалась Россия могучая,
Любы ей звоны оков.
Двинулись Ваньки несметною тучею,
Массой давя казаков.
И подломилася силушка ратная,
Замер, тоскуя, сполох,
Кровью покрылася степь необъятная,
Голос свободы – заглох!
Слушай, Россия, прощальные, новые,
Стоны сожженных полей.
Ты им готовила крышку гробовую,
Ты – подавала гвоздей!
Что ж, забивай. Да гляди, чтоб не гнулися,
Крепче, поглубже их бей,
Бей поскорее, пока не проснулися,
Да зарывай поскорей.
Что глубоко-то? Гляди – не довольно ли?
Кликни на помощь судьбу.
Выдуши все, что осталося вольного…
Слава народу – рабу!..

* * *
Приготовьте сбрую, наточите шашки,
День последней схватки, верю, — не далек.
По лугам широким расцветает кашка,
И ковыль шевелит легкий ветерок.
У кого есть седла, у кого винтовки,
Осмотри, почисти – близится война.
Мы – что скалы крепки, что пантеры ловки,
Вожделений старых близки времена.
Мы поищем правды, не бояся бури,
Боль столетий смоем кровяным дождем.
Сверженному Богу фимиам воскурим
И у ног свободы жертву принесем.
Нам не страшны сабли, нам не страшны пули,
Кто нас одолеет? Сможет кто сломить?
Вихрем наши лавы, в гике, рёве, гуле,
Нам сумеют Волю снова воротить.
Не грозим пожаром, не грозим отмщеньем,
Мы хотим свободы, правды и любви,
Может быть мы слишком полны всепрощеньем,
Выросшим над нами пролитой крови.
Нам войны не надо для завоеваний.
На чужую хату местью не пойдем.
Но сумеем биться за родные грани
И за них, в сраженьях, не страшась, умрем.
Кто понять нас сможет, кто понять сумеет,
Всем пошлем горячий, искренний привет,
В нас любовь к отчизне ярко пламенеет
И отмщенью места в кличе нашем — нет.
За Азова веру, за былую славу,
За свою свободу мы зовем на бой…
До границ московских пронесутся лавы
И трубач сыграет переливно – стой!

МЫ САМИ ВИНОВАТЫ

Казаки! Мы сами виноваты!
Только сами виноваты мы!
Были мы лишь честные солдаты
В подворотне нашей же тюрьмы.
А когда, лихим огнём пылая,
Занялась со всех она сторон,
Мы пошли, тюремщиков спасая,
Позабыв прадЕдовский закон.
И в обломках рухнувшей громады,
Горя чашу осушив до дна,
Всё ж запели по иному ладу,
Старые припомнив имена.
Вспомнили Кондрата и Степана,
Про казачий вспомнили Присуд,
А на теле – огненные раны,
А тела на кладбище несут.
Холоден, продажен, безучастен
Мир врагов и жиденьких друзей…
Казаки! Мы проморгали счастье
По вине, по собственной своей.
Но, чтоб дедов не пропала слава,
Чтоб её позором не покрыть,
Надо нам за войсковое право,
На сполОх по – разински звонить.
И идти, не увлекаясь мщеньем,
Волю нашу в битвах отстоять,
Лишь тогда молитву отпущенья
Сможем мы спокойно прочитать

ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПУТЬ

Что огни? Отцвели? Отгорели?
Что же степь — умерла или спит?
Ей отходную, радуясь, пели,
Саван русский стелили метели,
Подвывая слова панихид.
Нет, ни плача не нужно, ни боли,
Сказка, сказка — идем за тобой,
На служенье Свободе и Воле,
Снова выйдем в широкое Поле,
И победу захватим с собой.
Нам московские ветры не новы,
Закалилась в восстаниях грудь.
Не умолкнут призывные зовы,
Разобьем ледяные оковы,
Проторим заколдованный путь.

* * *
Мне ль тоскливой лирой ряд великих теней
Пробудить из гроба и заставить жить,
И напомнить славу лучших поколений
Тем, кто не умеет родину любить.
Раньше хуторами гусляры ходили,
Звали на победу, подвиги, войну.
За святую веру постоять просили,
Иль отбить сидящих у врага в плену.
Слушали, прищурясь, казаки седые,
Да огнем горели юные глаза.
И летели к туркам челноки лихие,
Шла неумолимо по морю гроза.
Попалить азовцев, погрозить Стамбулу,
Ясыря набравши, повернуть домой,
И. отдавшись дома буйному разгулу,
Засыпать шинкарок вражеской казной.
И росло на гранях Войсковое Право,
И Москва и Порта уступили им.
Далеко гремела их лихая слава,
Да от юрт сожженных поднимался дым.
Но — прошли столетья… Мы — не то, что деды,
Мы бояться стали своего врага!
Не готовим смены для лихой победы,
И свобода наша нам недорога.
Мне ль. веленьем Божьим, суждено отныне -
Поминать с тоскою о минувших днях?
О сердцах, подобных выжженной пустыне,
О глядевших в море брошенных конях?
Отступали горы… Колыхалось море…
И туман окутывал тысячи коней,
А глаза искали в неизбывном горе,
И не находили боевых друзей…
Боже…
Боже правый…
Ниспошли мне силы…
Верить в справедливость до конца Твою.

МОЯ МОЛИТВА

Эх, давно не молился я Богу,
Но сегодня я буду просить:
Очерстви мою скорбную душу,
Разучи меня, Боже, любить!

В этом сердце, от боли звенящем,
Потуши все святые лучи,
Влей в него бесконечную злобу,
Ненавидеть меня научи.

Боже-Господи! Тяжко без меры
Под ведущей Твоею рукой…
Потуши мою тёплую веру,
Со святыми её упокой!

Я — не кукла, не клоун, не камень,
Разожги ж исступлённый пожар:
Я в его разрушающий пламень
Брошу светлой поэзии дар.

И тогда, ставши подлым и малым,
Научусь я с людьми говорить…
Стану волком, змеёю, шакалом,
Чтобы равным меж равными быть.

ПСАЛМЫ

1
Долго, Боже, мы Тебя искали,
Создавая образ Твой в себе.
Думая о Тайне и Начале,
В злободневной, суетной печали
Падали, сражённые в борьбе.

Сотни лет десятки поколений,
Веру в сердце свято сохраня,
Шли в огонь без страха и сомнений,
И в порыве высших вожделений,
Чаяли спасительного дня.

Из того, чего душа хотела,
Из всего, что в нас святого есть,
Мысль Твою мы создали и тело,
И легенда о Тебе летела,
Нам же нами посланная весть.

И молились. Ждали. И терпели.
Глупые. Усталые. В пыли.
Воплощенья снов своих хотели,
Ничего понять мы не сумели,
Ни на что ответа не нашли.

Вот и просим: отзовися, Боже,
Образ в яви покажи нам свой,
Мы свои старания приложим,
Сил остатки, не скупясь, умножим,
Чтобы слиться навсегда с Тобой.

2
Проплывут миллиарды, триллионы столетий,
И у Господа Бога, на чертёжном столе,
Он появится, этот проект на планшете
Обитателя нового на старушке Земле.
Мастодонты и мамонты. Бронтозавры, удоды,
Скорпионы, удавы, блохи, люди и вши.
Все исчезнут они, как ошибка природы,
С ними всё, что имело хоть признак души.
И конец! И начнутся иные исканья!
Миллионами долгих, интереснейших лет.
Ну, а мы?
Наша вера,
любовь
и желанья?
Ерунда! Мы же — списаны!
Нас — больше нет!
………………………………………
Глубоко-глубоко, в Преисподней бездонной.
Сатана ухмыльнётся и покажет язык,
Где приткнуться не зная, усталый и сонный,
Пробормочет озлобленно:
«Бракодел ты, старик!»

3
Что простишь мне, я не знаю, Боже,
Но Тебе я не прощу себя.
Дух Ты мой нещадно уничтожил,
Сам во мне Ты погубил Тебя.

Ты лишь бил, калечил, не жалея,
Всё сгубил, что сам же даровал,
Образ Твой, что с детства я лелеял,
Тёмным, грозным, непонятным стал

Да — живу. Но я — окаменелый.
Онемел, меня не разбудить.
Страшно мне, что в мире этом целом —
Ни о чём, ни с кем на свете белом,
Вновь душе моей не говорить.

4
Не миряся с казачьею страшной судьбой,
До того я дошел, что заспорил с Тобой.
И правдивость Твою и евангельских слов
Проверял на кровавой судьбе казаков.

Не миряся с неправдой, в кошмарном бреду,
Всё ответа искал и никак не найду.
И дожив, наконец, до седых до волос, —
И себе, и Тебе ставлю страшный вопрос.

Да, вопрос задаю: отчего, почему,
Вместо жизни и мне даровал Ты тюрьму?
Почему, отчего мой казачий народ
Кандалы, в Твою Правду поверя, несёт?

Почему он свободу свою потерял,
Почему я о радости жизни не знал?
Отчего?..  Ох! Седая моя голова
Ни в какие теперь не поверит слова.

Ты народу казачьему — нет, не помог,
Наш ужасный в своих заблуждениях Бог.
Не молюсь, не прошу. Нет ни воли, ни сил.
Кто мне скажет: за что нас Господь погубил?

5
Господи, я — Павел. Павел, значит — малый.
Неприметный, скромный, средний человек.
И к Тебе приду я, ах, такой усталый,
Утирая слёзы с покрасневших век.
Ты знаешь, знаешь хутор Поляковых.
В нём жила казачья крепкая семья,
Вера в Бога в небе их была законом,
Их была надеждой и любовь Твоя.
Как они молились! Как они любили!
И как свято чтили Божьи образа!
Но — враги явились, хутор наш спалили,
У икон штыками выбили глаза.
Двадцать шесть нас было. Казаки, казачки,
И детишек малых целая гурьба.
Казаков — побили. Сгибли и казачки.
Та же ожидала и детей судьба.
Я — один остался, уцелев случайно.
Карабин три года я в руках держал,
И когда от пули красный враг валился,
Я с усмешкой в ложе метку вырезал.
Господи, — я сделал двадцать шесть отметин,
А хотелось сделать — двести шестьдесят!
Но, Ты знаешь, знаешь, мы ушли в скитанья,
Сорок лет надеясь повернуть в обрат.
Хутор мой — спалили. Семью — перебили,
Дон мой, Дон мой Тихий — у врага в плену.
Всю-то жизнь я прожил, сдерживая слёзы,
С горькими я с ними и навек усну.
Не пойму я. Боже, никогда: за что же —
Был сожжён врагами наш казачий край?
Пред Тобой представши, я склонюся низко:
«Поляков,
Последний.
Бей же!
Добивай!»

6
Господи, когда я сам с собою,
Говорю, — Ты знаешь почему! —
Суждено же было мне Тобою
Всю-то жизнь протопать одному.
Мой курень, Ты знаешь сам, спалили,
И пошел гулять я по земле.
Сколько грязи. Сколько едкой пыли.
Крох остатних на чужом столе.
Тут и Ты заговорил бы тоже
От тоски, наверно, сам с собой.
Сорок долгих-долгих лет я прожил,
Как кобель приблудный и чужой.
Ты прости, коль горькими словами
Говорит потерянный поэт.
Есть Ты где-то высоко над нами,
Где-то есть. Но Ты — не добрый! Нет!

7
Мне почудилось нынче зарёю
Не в Баварии я… Нет, не тут.
А в степи я лежу… Надо мною
Облаков караваны плывут.

Широка, широка их дорога
В бесконечно-глубокую синь.
По-над Доном. К Господню чертогу.
Через кровь. Через боль. И — полынь.

В те пространства ни вод и ни суши,
Где открыта заветная дверь,
Где лишь праведных светлые души,
Где казачьи станицы теперь.

И я понял, что скоро, ох, скоро,
В недалёком каком-то году,
В бесконечные эти просторы
С облаками, и я попаду.

И лишь там, где ни плача, ни болей,
И где Бог атаманит в веках,
Я спою о немеркнущей Воле
В псалмопевных казачьих стихах.

8
В жизни мне даны судьбою
Только горе и потери…
Говорят, что это служит
Испытаньем нашей веры.

Говорят…
Ах, нет, довольно,
Страшный день Он мерой мерил!
И шепча — «Мне больно, больно»,
Ничему теперь не верю.

9
Боже, Ты сосуд скудельный
Озарил небесным светом:
Трубадур я и бездельник
В мире злобы стал поэтом.

И стихи, о том, слагая,
Что задумал Ты в творенье
О казачьем пел я рае,
О его уничтоженье.

И Тебе, Тебе лишь веря.
Уверял себя в смятенье.
Что кровавые потери
Лишь залогом воскресенья.

Затужив о снах ковыльных,
Не коряся вражьей силе,
О крестах пою могильных
Здесь, где душу мне убили.

10
Отче наш… В Твоем надзвездном свете
Всё пошло, кубыть, наоборот:
Мы — Твои и воины, и дети,
Кто же нас, как куропаток бьёт?

Говоришь — мы трошки дурковаты!
Что поделать — Ты же нас творил!
А когда горели наши хаты,
Храмы наши — Ты-то, где же был?

Знаю, Ты грозишься мне сердито:
«Погоди, заявишься, постой!»,
Мне ж вперед, я говорю открыто,
Хутор мой бы повидать родной.

Лишь потом, отведав счастья снова,
Там, у нас, на нашей Доншине,
Я скажу: «Вначале было Слово…
Да не то! Хотели мы — иного!».
И замолкну в беспробудном сне.

11
Из нашей распятой казачьей земли
Мы песни с собою свои унесли.

И пели мы их, задыхаясь от слёз,
И ветер чужой их бесследно разнёс.

А певшие песни, один за другим, —
Давно разлеглись по погостам чужим.

И скованы, стонут казачьи края.
О, Господи, Боже, где ж, Правда Твоя?

12
Не молюсь я. Не ропщу. Не плачу.
А зову: «Приди же Ты, приди».
И, сознав творенья неудачу,
На земле порядок наведи.

Приходи без грома и парада,
Трубных звуков, молний и речей.
Нам Тебя Отцом любящим надо
Для не дюже ушлых сыновей.

Поспеши. Беду мы за бедою,
Словно в пьяной дурости, творим.
Разними нас праведной рукою
И прости нам — дуракам Твоим!

13
Замолчите! Я то твердо знаю,
Хоть мой путь позёмкой запуржён.
Нынче я спокойно утверждаю:
Был со мною непрестанно Он!

А когда случалася заминка
(Ах, за мною нужен глаз да глаз),
Он меня, как глупого подсвинка,
Хворостиной загонял на баз.

От собак, от сволочи, от сброда,
От ослиных и других копыт…
Жизнь моя — с мечтою про Свободу,
Луч степной, что бесперечь горит.

14
Нам наврали о Нём. И костров не жалея,
Подобравши в монахи веселых ребят,
То крестом, то мечом, то постом, то елеем
Загоняли нас в рай, иль сажали нас в ад.
Нет их вовсе, чертей! Нет ни ада, ни рая,
Ни святых, ни угодников — вовсе их нет,
С изначальных времен нам победно сияют
Разум светлый. И Дух. И живой интеллект.
Коль Он есть — Он иной. И в заоблачном мире,
Нет, не нужно Ему, победителю тьмы,
Чтобы вечно, уныло бородатые дяди
Под икотку гнусили всё те же псалмы.
Нет, я даром не дам мою горькую душу,
И, попавши в мятежный людской океан,
Все преданья отрину, все законы нарушу,
И дорогу найду я сквозь этот туман.
Мне хотелось бы верить, что народам смущённым
Он покажет себя мудрым, добрым, иным.
И — в сиянии Правды. Лишь тогда обращенным,
Я счастливым пойду, не бояся, за Ним.
Ах, мне мало так надо, вовсе-вовсе немного:
Вот на этом, на страшном, одиноком пути,
Отыскать Его в мире — казачьего Бога,
И, ликуя, за Ним в бесконечность уйти!

15
Мой народ Ты в огне уничтожил,
И с реки повелел нам сойти.
Помоги ж мне, кровавый мой Боже,
Для Тебя оправданья найти!

БУЗЛУЧОК

Я в пыльном парке городском
Сегодня был впервой,
И вижу — в стриженой траве
Поник цветок степной.

Везде асфальт, везде бетон,
Деревьев тощий строй,
А он глядит и манит он
Невинной красотой.

В Середнем Колке, по весне,
На берегу реки,
В зеленой, бархатной траве
Мы рвали бузлуки.

Но как тебя занес сюда
Лихой насмешник-рок?
Откуда ты в стране чужой,
Родимый бузлучок?

Весна пришла, и ожил лес,
Потаяли снега,
Играют балки и ручьи,
И под водой луга.

А от сугроба под плетнём
Не стало и следа.
В лесу не молкнет птичий грай,
Пошла в наслус вода.

У нашей мельницы давно
Колёса ходят вброд.
Отец и мельник ночь не спят:
Пробьёт плотину лёд!

В станицу утром, второпях,
Отец тачанку шлёт:
Там — знахарь есть. Заговорит
Он силу вешних вод.

Да разве ж, братцы, не беда,
Отцу — не повезло:
Тачанка только за бугор —
Плотину унесло!

Господь — Он взыщет за грехи!
Пруди-ка нонче пруд!
Весенний сев! Почём хохлы
За кубик с нас сдерут?

Вот наказанье! Вот напасть!
Скажите — каждый год,
Придет ли полая вода,
Плотину — враз прорвёт!

И мельник искренне смущён,
И чешет под спиной:
«Ось, грець, мы думалы — того…
Воно ж, дывысь, — не той...».

А мне и Мишке — наплевать,
У нас — свои дела!
У нас — махорка в шалаше,
Шалаш — вода снесла!

Нам с Мишкой некогда вздохнуть:
На мельнице — содом!
Вода под камни подошла,
Пойдём-ка, крыс пужнём!

Мы хуже мельника в муке,
Вертит Буян хвостом.
Я невзначай разбил окно,
Шибнувши чекмарём.

— Эй, Мишка, глянь — уплыл чирик!
Держи его… Хватай!
Крупчатка — в воду… пятерик…
Ребята, удирай!

Мы с псом изватлались в муке,
А Мишка — всех белей…
Скорей на баз. Пустили кур,
Пустили и гусей.

На вербы — куры. Гуси — в пруд…
А пруд — налился всклянь…
Мы с Мишкой в панике — дела
Определённо дрянь.

Спасаться надо под амбар.
Лежи — не шевелись…
А кликать будут, промолчим…
Не кашляй… Не возись…

Зовут нас… Ищут по базам…
В амбар вошел отец.
Буян гнездо яиц нашел
И слопал все… Подлец.

Везде — асфальт. Везде — бетон…
Ан — жёлтенький глазок!
Манит, зовет, кивает мне
Родимец-бузлучок…

О, город, город… Ты мою испил,
Испил по капле кровь…
Но всё ж по-прежнему крепка,
Свежа моя любовь!

Воспоминаний малый строй,
Надежды — злой обман…
Ты, бузлучок, единый мой
Бальзам тяжёлых ран.

ХУТОР РАЗУВАЕВ

Не велик мой хутор, хутор Разуваев –
Ста дворов, пожалуй, и не набежит.
Речка Чертолейка лугом протекает,
По степи широкой змейкою блестит…

Наклонились вербы над глубоким плёсом,
Камышом зелёным старый пруд зарос,
Гусь за колосками прямо под колёса
На плотине узкой тянет жёлтый нос…

Из ольховой чащи мельница-старуха
Выбитым оконцем смотрит на луга,
Над помольной хатой вьются тучей мухи,
И под легким ветром шелестит куга…

И, привады взявши, на заре вечерней,
Проплывя меж лилий тонких, лопухов,
Порыбачить едет в душегубке мельник,
И с волненьем скрытым ждет сазаний клёв…

Тихо-тихо ляжет ночи покрывало,
И луна уснувший пруд заворожит,
Лишь шуршанье слышно мельничного вала,
Соловейка свищет, да вода шумит…

В куренях казачьих говор затихает,
Спит усталый хутор, вербы, чакан, пруд,
Далеко, у гумен, пёс на месяц лает,
Да кристальным небом облака плывут…

И туда к полночи выйдет мельник сонный
В ковш зерна подсыпать… Камень застучал…
И чеканит месяц силуэт склонённый…
И мешок порожний падает с плеча…

А в пруду… русалка… с белой грудью пышной
Соберёт подружек дикий хоровод…
Мельник не боится, мельник-то привышный,
Мельник слово знает супротив тово…

Вон, надысь, завощик — парень сам бывалый, —
Ворочаясь ночью позднею порой,
Увидал, как тихо по большому валу
В мельницу вернулся старый домовой.

А жалмерка Настя — продала скотину,
Припозднилась… Темно… Шла-то через лес…
Глянь, а меж кустами, под сухой осиной, —
Он… Лесной Хозяин, Леший — вот те крест…

Хутор Разуваев просыпался рано.
Поедали горы пышек и блинов,
И, охлюпкой сидя, мимо атамана
В степь подростки гнали кровных скакунов…

Вылезали деды к мельнице иль школе
И вели беззубый долгий разговор:
О пашах турецких, о царе Миколе
И о том, что… Разин вовсе не был вор…

… Не велик, да стар мой хутор Разуваев –
Триста лет шептался с чаканом камыш,
Провожая дедов к Стеньке, под Измаил,
Под Царьград, на Альпы, с Платовым в Париж.

И седлали кони, колыхались пики…
Много, много наших полегло в бою…
Хутор Разуваев, в перекатном гике
Ты по свету славу разносил свою!..

… И пою я песни о дымке кизечном,
О родимой степи, чакане в прудах,
О скитаньях долгих, о тоске извечной,
О слезах кровавых на моих следах…

ЛАЗОРЕВЫЙ ЦВЕТОК

Прибирали ангелы Божию светёлку,
Находили ангелы маленький цветок,
Становили ангелы в уголок метёлку,
А цветок лазоревый клали на шесток.

Бог гулял по облаку. Бог вернулся в горницу,
Глядь, а цвет лазоревый на печи иссох.
Вспомнил Бог казачью огневую конницу,
Услыхали ангелы, будто тихий вздох.

Весь курень заоблачный, всю светёлку низкую
До краёв заполнил то ли плач, то ль стон:
У окна небесного Бог играл «служивскую»
И, в слезах, задумавшись, всё глядел на Дон.

И Евграф Данилович с хутора Вертячьего,
Что с боёв на Маныче числился в раю,
Услыхал старинную песню, ей, казачую, —
Вспомнил Дон попаленный, вспомнил смерть свою.

Слились в песне, жалуясь, два усталых голоса;
Ветер поднебесный их к земле донёс,
Херувимы плакали, распустивши волосы,
Божья Мать задумалась, загрустил Христос.

Выходили ангелы — казачата малые,
Чернецовцы, павшие за родимый край,
И цветы лазоревы, — сине-желто-алые,
Все, собравши по степи, возвратились в рай.

Скрылись звезды ясные. Отзвенело пение,
Лишь Петро-Угодничек, выйдя из-за туч,
Поглядел на страшное Дона запустение,
И от двери райския в бездну кинул ключ.

Ой, ты, гой, казачество, ты моё болючее,
Для тебя я молодость, жизнь отдал свою,
По тебе я выплакал слёзыньки горючие,
О тебе последние песни я пою.

ДЯДЯ ЯНОШ (поэма)

Эх ты, молодость, свечечка тонкая,
Вольной волюшке жертва моя,
Догораешь, искряся и, радуя,
И поешь про родные края…

И пройдешь ты, пройдешь незамечена
И потухнешь падучей звездой,
И минутные малые радости
Расплывутся, что круг водяной…

Все утихнет, умолкнет, уляжется…
И кадила синеющий дым
Под священника тихое пение
Заклубится над гробом моим ...

Аль забудется имя казачее?
Аль затопчат могилу мою?..
… Э, да что там. А ну-ка я песенку
Про донца да мадьяра спою ...

Рассказал мне станичник историю,
Как он звался — забыл, на беду…
Разрешите же, братцы-казаченьки,
От себя я рассказ поведу…

I
Я в селе мадьярском прожил год без малу, —
Там, в широкой Тиссе сетками рыбачил,
А со мною рядом переметы ставил
На сомов, в долблёнке, старый Янош-бачи

Мы, поставив сети, речкою уснувшей
Ворочались вместе ночевать в шалаш,
Лодки привязавши, раздували угли, —
К ужину варили огневой гулаш ...

И бывало долго на пахучем сене,
Раскуривши трубки, молча пролежим,
Поглядим сонливо, как при лунном свете,
Исчезая, тает меж ветвями дым.

У меня на сердце под бронёй надежды
Вечно дум тяжелых бился лютый шквал,
Почему же Янош, набивая трубку,
Как и я, угрюмо, целый день молчал?..

— Что ты, дядя Янош, хмуришься, невесел?
Расскажи о прошлом, ведь и ты степняк...
Янош глянет, молча, поведет бровями
И в карман полезет доставать табак.

И затяжкой долгой комаров прогнавши,
Обмахнет прилипший к сапогам песок:
— Что болтать без толку, завтра рано утром
Встану конопатить и смолить челнок.

Крякнет, выбьет пепел, повернется в угол,
Покрываясь плотно зипуном своим —
Зябнут летом ноги; да и то — не шутка, —
Пережить на свете девяносто зим ...

II
Как-то раз, копаясь в сумах и подсумках,
Выждав тихий, жаркий, полуденный час,
На кустах терновых я шинель развесил,
Шаровар широких заалел лампас ...

Котелок, приладив и дровец собравши,
Под вербой тенистой бредень сел латать.
Слышу: стук и топот и тяжелый кашель —
Янош воротился — время полдневать…

Глянул, — что за диво… — Что с тобою, Янош?
Бледный, весь трясется, жжет огонь из глаз.
Проследил за взором — как завороженный
Смотрит Янош старый на донской лампас…

И, склонясь внезапно, он веслом тяжелым
Замахнул с проклятьем мне над головой, —
Я успел пригнуться и весло, схвативши,
Бросил его в воду за камыш густой...

— Что ты, Янош-бачи? Аль мы не сдружились?
Что с тобою, старый?.. Экий грех-то, брат ...
Что тебе я сделал словом иль поступком,
Иль какую шутку ляпнул невпопад?..

Он качнулся, охнул, на траву свалился
И лицо, покрывши, тяжко зарыдал.
Я — же, удивленный злобой непонятной,
Опустивши руки перед ним стоял...

Долго плакал Янош… Старческие слезы
Медленно катились на его армяк;
Быстро вынув трубку, закурил и тихо
(Я едва услышал) прошептал: — Казак? …

— Да, казак… Так что-же… Объясни в чем дело,
Что с тобою сталось?.. Расскажи, не скрой...
Нервно затянулся ...
— Ты слыхал, наверно,
Здесь восстанье было — год сорок восьмой?.

Ш.
Поднялися венгры. Стали за свободу,
Захотели сбросить гнет австрийских пут
И под песни воли, под свои знамена,
В бой за нашу Правду нас позвал Кошут...

Воля… Песни… Битвы…. Молодость ...
Удачи… Сабли, трубы, кони… Меткий пистолет…
Ах, как мы рубились… Как мы песни пели ...
Как я в правду верил в восемнадцать лет…

Я ушел с Кошутом ...
Вслед за мной глядели
Пара темно-карих девичьих очей:
Сердце мое жило славою мадьярской,
Для Илонки сердце билося моей...

Я свою Илонку полюбил сызмала,
И любовь меж нами были и совет...
Ах, как дни летели… Как часы бежали.
Как недолги ночи в восемнадцать лет...

И когда пред нашей конницей лихою,
Дрогнули австрийцев страшные полки, —
Вы с Карпат спустились тучей грозовою,
И спасли австрийцев вы же, казаки ...

Иштэнэм… Мы дрались… Мы умели биться,
Но Господь великий позабыл про нас;
И у наших храмов, и по нашей степи,
Заалел победно ваш донской лампас...

И когда знамёна мы свои склонили —
Как я смерти жаждал. Как я тосковал…
А домой вернувшись, стал искать Илонку,
Но… Илонки больше я не увидал...

Та, что счастьем стала для меня бескрайным,
Что звездой горела на сердце моем,
Та меня забыла… на врага сменяла...
И ушла с каким-то вашим казаком...

Только Бог единый видел мое горе,
Но одел я цепи раненой душе
И, уйдя на Тиссу, я шалаш построил,
И с тех пор рыбачу в этом шалаше...

И тогда поклявшись за народ мадьярский,
За мое несчастье казакам отмстить, —
Я лампас увидел, вспомнил все обиды,
И в мозгу мелькнуло: молнией — убить…

Ты ж оборонился… И, не зная злобы,
Добрым словом Бога в сердце пробудил.
Ты меня простишь ли?..
— Что ты, Янош-бачи, да, конечно ...
Полно, я давно простил!

— Тяжко, ах, как тяжко… Схоронив идею,
Имени любимой в сердце выжечь след,
Потушив желанья плакать и томиться
Волком одиноким девяносто лет…
IV.
— Слушай, Янош, слушай. Ты меня не знаешь.
Ах, давно Илонка умерла твоя;
Погляди мне в очи… может, угадаешь?
Ведь твоя Илонка — бабушка моя...

Вздрогнул Янош:
— Боже… задрожали губы,
Слезы навернулись снова на глаза…
Я не мог сдержаться, и моя казачья,
Наземь покатилась тяжкая слеза…

И, обнявшись, молча долго мы сидели,
— Каждый свое горе вновь переживал…
Я — свое изгнанье и казачью долю,
Янош, что-то тихо про себя шептал.

На другое утро, до зари поднявшись,
Перемет и сети я один снимал.
Янош, улыбаясь тихо и счастливо,
В шалаше, на сене, беспробудно спал.

В заскорузлых пальцах трубка догорела;
Я не плачу, тихо «Кеяшет» пою.
Янош-бачи — счастлив,
Он — Кошута встретил…
И свою Илонку — ба