мар 15, 2012 | 11:03

Полная версия — http://www.stihi.ru/2011/09/10/387 
 
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

    Вниманию читателей представляем материалы поэтического исследования и сбора поэзии узников ГУЛАГА, а также казачества времён великого исхода казаков в эмиграцию и в подполье в период массового истребления казаков большевистской диктатурой.
    Во втором этапе гражданской войны, теперь уже против крестьянства (Великий перелом Русского хребта – погибло более 20 миллионов человек); вместе с уничтожением цвета русского крестьянства, уничтожались его поэты и певцы – лучшие сыны берёзовой России.
    Из поэтов первой жертвой Молоху революционных репрессий стал Николай Гумилёв, вторым Алексей Ганин, а далее все крестьянские поэты Есенинского окружения. Почти все они были репрессированы и расстреляны. Николай Клюев был уничтожен в 1937 году, Сергей Клычков — в 1937 году, Пётр Орешин — в 1938 году, Василий Наседкин — в 1938 году, Павел Васильев (автор знаменитой «Песня о гибели казачьего войска» – в 1937 году, Борис Корнилов — в 1938 году, Иван Приблудный (Яков Овчаренко) — в 1938 году.      
  Так на крови создавался «Красный театр абсурда» в России, (который и до сих пор не разрушен, жив курилка, наступивший  на горло песнопевческой Руси). Но песня не погибла, она жила и за колючей проволокой ГУЛАГА, и в подполье, и в странствиях казаков эмигрантов «казачье рассеяние» по всему белому свету.
   В казачьем рассеянии, как теперь принято говорить о Великом исходе казачьей эмиграции 1920 года,  было немало поэтов песенников.
    Теперь принято считать поэтов белогвардейского рассеяния первой волны эмиграции 1920 года – затонувшей песенной Атлантидой. Действительно, несмотря на изданные многочисленные поэтические альманахи, сборники стихов, публикации в многочисленных зарубежных журналах, — многое из песенного творчества казачества утрачено безвозвратно. Из Харбино-Шанхайского и Дальневосточного эмигрантского зарубежья следует  особо отметить творчество казаков рассеяния:
    Алексей Ачаир — Организовал в Харбине «Содружество работников литературы, науки и искусства». Сочинял песни, издавал сборники стихов. Руководил большим хором школьников. В 1945 году был арестован и депортирован в СССР. Умер в пересыльной Уссурийской тюрьме от сердечного приступа;
    Сергей Алымов — Поэт-песенник, ставший кумиром Харбиновской молодёжи;
    Яков Аракин — Писал песни, романсы, пьесы; по словам В. Перелешина «Аракин умер от голода на крыльце чужого дома». 
    Арсений Несмелов — Поэт-песенник, его творчество вызывало интерес эмигрантских читателей в Европе и Америке. В августе был арестован и отправлен  в СССР. Умер в пересыльной тюрьме.
    Василий Обухов — Поэт-песенник, после входа в Маньчжурию советских войск, обухов был арестован, увезён из Харбина в СССР. Сидел в советских лагерях. Умер от рака. «Каждое стихотворение Василия Обухова — отражение его трудной, мучительной жизни, в которой настоящей радостью было творчество».   
    Валерий Перелешин — Поэт-песенник, из Харбина переехал в Пекин, автор 12 поэтических сборников.
    Настало время собирать эти поэтические жемчужины — тяжёлые жемчужины слёз лучших сыновей Отечества. Полного представления о музе узников ГУЛАГА и песен изгнания и казачьего подполья нам никогда не удастся восстановить, но восстановить в возможной полноте всё, что ещё сохранилось, оживить песенную птицу феникс (МУЗУ УЗНИКОВ ГУЛАГА И КАЗАЧЬЕГО РАССЕЯНИЯ), — дело чести.

ПИМЕН КАРПОВ
1884-1963

В ЗАСТЕНКЕ (памяти А. Ганина)

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь – родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!

От света, замурованный дневного,
В когтях железных погибая сам,
Ты сознавал, что племени родного
Нельзя отдать на растерзанье псам.

И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звёздами душителей убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть.

Всё кончено! Мучитель, мозг твой выпив,
Пораздробив, твои суставы все,
Тебя в зубчатом скрежете и скрипе
Живого разорвал на колесе!

И он, подъяв раздвоенное жало,
Как знамя, над душою бытия,
Посеял смерть. Ему рукоплескала
Продажных душ продажная семья.

Но за пределом бытия к Мессии –
К Душе Души взывал ты ночь и день,
И стала по растерзанной России
Бродить твоя растерзанная тень, -
И жизни устремились листопадом
К иной черте, завидя твой венец;
И вот уже дрожит твердыня ада
И приближается его конец!

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт-великомученник! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.

И пусть светильник твой погас над спудом,
Пусть вытравлена память о тебе, -
Исчезнет тьма, и в восхищенье будут
Века твоей завидовать судьбе.

А мы, на ком лежат проклятья латы,
Себя сподобим твоему огню.
И, этим неземным огнём крылатым, -
Навстречу устремимся Звездодню!

    АЛЕКСЕЙ ГАНИН
1893-1925
    Зловещая убийственная хроника первых послереволюционных лет до расстрела Ганина в Бутырской тюрьме.
    1918-1919 годы. Расстрелы крестных ходов в Харькове,  Туле,  Воронеже, Шатске. Осквернение святых мощей в Новгороде, Ярославле, Владимире Твери. Массовые расстрелы епископов, закрытие монастырей, в том числе (Чудова, Спасо-Андрониевского, Новоспасского, Страстного);
    1920-1921 годы. Расстрел монахов Лебяжьей пустыни под Екатеринодаром, закрытие Троице-Сергиевой лавры, изъятие церковных ценностей, расстрел шести высших церковных иерархов;
    1922 год. Гибель жертв из числа духовенства — более восьми тысяч. Расстрел двухсот монахинь в Предтеченском монастыре;
    1923 год. Заключение в Соловецкий лагерь более двух тысяч священнослужителей;
    1924 год. Расстрел трёхсот монахинь Покровского женского монастыря.
    Это далеко не полный перечень злодеяний красной диктаторской хунты. Полным ходом шёл геноцид казачества, большинство казачьих станиц было поставлено на «чёрную доску» — поголовного истребления населения, включая детей, стариков, женщин.
    В марте 1925 года двое палачей в кожаных куртках и брюках (униформа ЧК и ГПУ) вытолкнули из камеры смертников очередную жертву, провели по бетонному коридору в тюремный двор, заставили повернуться лицом к кирпичной стене и расстреляли из маузеров. Так погиб на рассвете, ранней весной вологодский крестьянский поэт, друг Сергея Есенина — Алексей Ганин.
    Формулировка официального письма родным: «Умер 30 марта в местах заключения». Вологодский прокурор Кудрявцев Пимен Васильевич позднее сказал младшей сестре Алексея Ганина – Марии Алексеевне Кондаковой, что Алексей якобы написал поэму, порочащую Троцкого и напечатал её в «Московском альманахе» в 1924 году. А еще позднее в 1966 году появился документ:
    «Военный трибунал МВО 12 октября 1966 года. Дело по обвинению Ганина А.А. 1893 года рождения, арестован 2 ноября 1924 года, пересмотрено военным трибуналом Московского военного округа 6 октября 1966 года. Постановление от 27 марта 1925 года в отношении Ганина А.А. отменено, и дело о нём прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Ганин А.А. реабилитирован посмертно.
Зам. Председателя военного трибунала МВО
Полковник юстиции И. Баурин»
    Вот так. Всё очень просто: сначала расстрелять лучшего из лучших, а через сорок лет – реабилитировать посмертно. Вот и всё, дорогой читатель, мне к этому добавить больше нечего.

РАЗУМУ
1.
Мой бедный шут, мой поводырь слепой,
Мы подошли к вратам последней тайны,
А Ты кричишь и тешишься игрой,
Как в первый час Зари моей случайной.

Но час Зари сгорел в дыханье Дня,
И День ушёл по облачным карнизам.
Ты не узнал творящего огня
И не коснулся края светлой ризы.

И в нашем храме жертвенник угас,
Поднялся дым и серые туманы.
И ты в бреду пустился в дикий пляс,
Закрыл алтарь и опьянел обманом.

Дрожа, надел узорчатый колпак,
А мне – венец с кровавыми зубцами.
И пел, смеясь, что весел только мрак,
Кривил лицо и звякал бубенцами.

2.
От боли в сад, где скрылся вечный День,
Моя душа лучом от нас умчалась,
И я, как прах, а Ты – кривая тень,
В туманах лжи, злословья, закачалась,

Мы прежнее сожгли и убежали прочь -
В кричащий путь искать иные храмы.
За нами вслед плыла глухая ночь,
Свивая небо пухлыми руками.

Во чреве Ночи корчился набат.
Дышали вихрями всклокоченные Грозы,
Разинув пасть, рычал чугунный Гад,
Глотая звёзд спадающие гроздья.

Тянулись ввысь обозами гроба,
Из саванов глазели мёртвых лица.
Оскалив рты, кивали черепа,
И с чёрным карканьем носились птицы.

Но твой колпак струил всё тот же звон,
И страшных тайн ты в пляске не заметил,
Провёл меня по странам всех времён,
И каждый шаг огнём и кровью метил.

Ворвался в храм с гремушкой небылиц,
Где вечность держит солнечную чашу
И мёдом жизни поит райских птиц,
И бросил яд, чтоб вечность стала краше.

«Я – Бог богов», в безумье начертал
На свитке времени, печаль свою лелея,
Мою любовь, как ненависть развеял,
Дробил миры и червем уползал.

И вновь бежал, ныряя в тине мглы,
На красный дым вселенской печи,
Где духи мук сжигают лик земли,
И новый крест мне взваливал на плечи.

3. 
Мой бедный Шут, кончай свой дикий пляс,
Кончай игру холодными огнями,
Мы всё прошли. И вот последний час
Звенит в замках тяжёлыми ключами.

Стонала дважды судная труба,
Наш путь крестом встаёт в плавучем мраке.
Из тайных врат глядит на нас Судьба,
И луч Души на камнях чертит знаки.

Врата скрипят. Несётся бледный Конь.
Мы в жёлтом пламени последнего порога.
Молись, мой Шут, снимай свой балахон
И жги колпак за скорби в жертву Богу.
1919

* * *

Гонимый совестью незримой,
За чью-то скорбь и тайный грех,
К тебе пришёл я, край родимый,
Чтоб полюбить, прощая всех.

В твоих полях, в твоём покое,
В шелковых мхах твоих ланит
От зла и каменного воя
Я думал сердце схоронить.

Я думал бред души неверной
Стряхнуть в безвременной поре
И за лесной твоей вечерней
Молиться радостной Заре.

Украдкой выгоревать стоны
Под синью звёздного шатра,
И расплеснуться красным звоном
Твои певучие ветра.

Но кто-то дико заглумился
Над сном и сказкой вековой,
И новым перстнем обручился
Я с той же скорбью полевой.

Опять рад Русью тяготеет
Усобиц княжеский недуг,
Опять татарской былью веет
От расписных, узорных дуг.

И мнится: где-то за горами,
В глуби степей, как и тогда,
Под золочёными шатрами
Пирует ханская орда.

Опять по Волге буйно красен,
Обнявшись с пленною княжной,
В узорных чёлнах Стенька Разин
Гуляет с вольной голытьбой.

И широко по скатам пашен,
Разнесшись в клике боевом,
И днём и ночью грозно пляшут
Огонь и смерть в краю родном.
А по лесам, где пряхи Ночи,
Сплетали звёздной пряжей сны,
Сверкают пламенные очи
И бич глухого Сатаны.

Умолкли песни голубые,
И с травяной твоей спины
Сорвали ризы парчовые
Твои неверные сыны.

И ты исстёганные руки
Возносишь к правде неземной,
И злей смеётся красной муке
И добрый друг, и недруг злой.

Неотвратимо роковое
В тебе гнетёт твоих сынов,
Но чует сердце огневое:
Ты станешь сказкой для веков.
1917-1918

НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ
1886-1921

Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь.
Надпись, оставленная Н. Гумилёвым на стене камеры № 77 на Шпалерной  24 августа 1921 года 

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Своё, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если точно — розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъярёмный скот,
Потому, что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро, и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.

Мы Ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
1921

АННА КНИПЕР-ТИМИРЕВА 

    В 1918-1919 годах переводчица отдела печати при управлении делами Совета министров и Верховного правителя А.В. Колчака; работала в мастерской по шитью белья и на раздаче пищи больным и раненым воинам белой армии. Добровольно последовала вместе с арестованным Колчаком в январе 1920 года. Находилась в тюрьмах Иркутска, в московской Бутырской тюрьме, в Забайкальских и Карагандинских лагерях, сидела в тюрьме Ярославля, была отправлена этапом в Енисейск. Будучи в заключении, получила известие об аресте и расстреле своего сына Владимира Сергеевича Тимирева в 1938 году.

* * *

Все холодные дни короткие,
Шаги дорогою звенят.
Торчит из снега жёсткой щёткою
Незанесённая стерня…

И степь кругом, и сопки синие,
И снеговые облака…
Барак, затерянный в пустыне, и
Блатные песни и тоска.

А ночь темна, как глубь бездонная,
И в сердце остриё копья…
Лежат на нарах люди сонные
Под грудой грязного тряпья.

И что им снится, что им бредится
В тяжёлом, беспокойном сне?
Повисла низкая Медведица
В морозом тронутом окне.

А тишина необычайная,
И лампа теплится едва.
…Чтоб выразить отчаянье –
Какие мне найти слова?
1939 год
 
НИКОЛАЙ ТУРОВЕРОВ

Донской казак. Один из самых значительных русских поэтов ХХ века, долгие годы его имя в СССР находилось под запретом. Человек, чьи стихи тысячи людей переписывали от руки. Поэт, сумевший выразить трагедию миллионов русских участников Белого движения и всю тяжесть вынужденного изгнания, был почти неизвестен на своей Родине, которую горячо любил. Воспевший красоту Донских земель, казачью историю и традиции, он 53 из 73 лет жизни прожил во Франции и никогда не увидел родных его сердцу станиц. Поэтические строки Николая Туроверова  отличаются напевностью, совершенством рифмы, точностью слов; строки его стихотворений буквально пронзают. Его стихотворения о коне, плывущем за кораблём с беженцами, среди которых находится его хозяин или стихи о матери, не узнавшей своего сына после долгой разлуки, признаны классическими образцами в песенной поэзии русского зарубежья. Николай Туроверов был удивительным человеком, вдохновлявшим казаков рассеяния одним своим присутствием. Не случайно он стал организатором многочисленных русских зарубежных обществ. Николай Туроверов долгое время возглавлял Казачий Союз. Его творчество и сегодня, в непростое для России время, несёт заряд единения казачества. Творческую славу Туроверов познал ещё при жизни, нередко в рецензиях его песенников и стихотворных сборников о нём писали, как о «Баяне казачества». Его стихи и песни переписывались от руки, и сборники его произведений мгновенно все скупались с прилавков книжных магазинов. 

ПЕРЕКОП
     Родному полку

Сильней в стременах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.

Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.

Кто завтра смертный жребий вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!

Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала,
Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…

Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.

Забыть ли, как на снегу сбитом,
В последней раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак.

И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И, кровью залитый сугроб.

Но нас ли помнила Европа,
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал…

О милом крае, о родимом -
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.

Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный конь.

* * *
А. Туроверову

Ты говоришь: «Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.

Тяжёлый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;

Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух,
И Русь роднее нам и ближе».

И я смотрю: темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.

Те дни прошли. Дней новый бег
Из года в год неинтересней, -
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.

Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность, –
Разлуку сможет превозмочь,
Лишь, познающий безнадежность.

ПАРИЖ

Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ;

Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах Корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд…
…………………………………
Как счастлив я, когда присниться
Мне ласка нежного отца,
Моя далёкая станица
У быстроводного Донца,
На гумнах новая солома,
В лугах душистые стога,
Знакомый кров родного дома,
Реки родные берега;

И слёз невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда вновь слышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов,

И вижу розовые рощи,
В пожаре дымном облака,
И эти воды, где полощет
Заря весёлые шелка.

Мой милый край, в угаре брани
Тебе я вымолвил – прости;
Но и цветам воспоминаний
Не много лет дано цвести.

Какие пламенные строфы
Напомнят мне мои поля
И эту степь, где бродят дрофы
В сухом разливе ковыля;

Кто дали мглистые раздвинет –
Унылых лет глухую сень, -
И снова горечью полыни
Дохнёт в лицо горячий день:

Набат станиц, орудий гулы,
Крещенье первого огня,
Когда судьба меня швырнула
От парты — прямо на коня.

Нам всем один достался жребий,
Нас озарил один закат,
Не мы ль теперь в насущном хлебе
Вкусили горечь всех утрат?
Неискупимые потери
Укором совести встают,
Когда, стучась в чужие двери,
Мы просим временный приют –

Своих страданий пилигримы,
Скитальцы не своей вины.
Твои ль, Париж, закроют дымы
Лицо покинутой страны.

И беспокойный дух кочевий,
Неповторимые года -
Сгорят в твоём железном чреве
И навсегда, и без следа.

Ужели все мы песни спели,
И больше песен нам не петь?
И много лет ещё в отеле
Из окон будем мы смотреть,

Как над ребром соседней крыши,
Дыша весной на город зря,
В апреле медленней и выше
Цветёт парижская заря;

Как далека от нас природа,
Как жалок с нею наш союз;
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз,

И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идём мы ощупью во мраке
На зовы райских голосов,

И жадно ищем вещих знаков
Не совершившихся чудес,
И ждём, когда для нас Иаков
Опустит лестницу с небес.
И мы восторженной толпою,
В горячей солнечной пыли,
Уйдём небесною тропою
От неопознанной земли.

ЭЛЛАДА 

Расцветали персидские розы,
И шумели фонтаны в садах,
Скоро высохли девичьи слёзы
На твоих потемневших глазах.

Ты лежала в объятиях Ксеркса,
Целовала его не любя…
О, как билося царское сердце!
Но не билось оно у тебя.

Ржали кони, ревели верблюды,
И трубили победно слоны.
У богов не просила ты чуда
Для своей обречённой страны.

И ночами на брачной постели
Не просила царя ни о чём,
А развалины Аттики тлели,
Догорали последним огнём.

Но пожарищ пугающий запах
Ты не слышала в душных шатрах;
Ты лежала в объятьях сатрапа
На коврах, на шелках, в жемчугах.

О, как ты в эти дни хорошела,
Ты была, как Лилит, хороша,
И покинула хладное тело
Для скитаний по миру душа.
1943


НИКОЛАЙ АЛЬНИКИН (БОРИС НЕЗЛОБИН)

    Донской казак, изгнанный в эмиграцию в 1920 – в «казачье рассеяние» по всему миру. Представляем его рифмованные грёзы-мотыльки о Родине – тихим Доне. В них грустные казачьи думы и песни о покинутых родимых станицах и печальная жизнь на чужбине. Николай Альникин писал их и хранил, как «сувенир» для друзей и соратников, которые не забыли Дона и его станицы, которые помнят грустные лагеря беженцев, закопчённые бараки и землянки на чужбине. 

В ГОРАХ КАВКАЗА

Далёко позади — остались степи Дона,
Родные хутора, станицы, курени…
Все сердцу близкие: старушки, дети, жёны –
На произвол судьбы осталися одни.

Мы уходили с тайною надеждой вскоре
С победой возвратиться к милым очагам;
Но и Кубань, и Дон мы отдали врагам;
Чрез горы и леса мы добрались до моря.

Восстали против нас и люди, и природа:
Зелёные — навстречу, красные – нам вслед;
Налево – горы, лес, дожди и непогода,
А справа – море тысячи сулит нам бед.

Со всех сторон нам гибель угрожает…
Нам душно, как в тюрьме, в ущельях гор…
Далёко Дон и он теперь не знает, -
Какой выносит рок нам приговор.

Нам душно здесь, в горах, нам тяжко на чужбине…
Душа на волю просится из этих гор.
Истосковались по степям мы, по равнине,
Где бесконечный вкруг тебя лежит простор…


Все наши помыслы о Родине далёкой;
Мечтами мы во сне и наяву о ней;
Страдает без нея душа в тоске глубокой,
И грудь сжимается тоскливей и больней.
21 июня 1920, Северная Таврия

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН

Загудели, зазвенели
По церквам колокола,
Беспрерывно льются трели –
Ночь прошла.

Этот мощный, этот властный,
Но чужой, нерусский звон,
Мне напомнил край прекрасный –
Тихий Дон.

Реют в воздухе, как птицы,
Звоны с раннего утра…
Вспоминаются станицы –
Хутора.

Вспоминаются другие
Звоны, там, в родной земле;
Что-то с вами, дорогие,
Там, в Цимле?

Этот праздник на чужбине,
Лишь одна смущает тень:
Как-то встретили вы ныне
Этот день?

Этой ночью, как бывало,
Вы стояли по церквам?
Что сегодня подсказало
Сердце вам?


С каждым годом в вашей жизни
Радость меньше и бедней;
Боже, дай моей отчизне
Светлых дней!

Милость пусть сойдёт Господня
На родимую страну,
И легко вздохнут сегодня
На Дону!
  1922 год,  Белград

НЕНАГЛЯДНОЙ

Расскажи, мой друг, хоть во сне ты мне,
Как живёшь одна ты в родной стране?

Дивной грёзою, сказкой нежною
Ты приснилась мне безмятежною.

Из-за гор-морей, мне блесни сюда,
Путеводная ты моя звезда.

Ветерок чуть-чуть шелестит листву,
Не твою ли здесь слышу я молву?

Облака вверху с яркой синевой
Всё рисует мне образ милый твой.

А года не ждут, как стрела летят,
Счастья нашего, видно, не хотят…

Всюду тьма царит непроглядная…
Появись, приснись, ненаглядная!..
1922 год, София

ИЛЬЯ ГРОМОГЛАСОВ
? — 1937
    Илья Михайлович Громогласов, был настоятелем храма Воскресения в Кадашах. Обладал глубоким познанием в богословии, был изумительным проповедником, знал двенадцать иностранных языков. Им восхищались даже атеисты. Был сослан в Сургут и в 1937 году был расстрелян чекистами.

ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫЙ ГИМН
Диакону Василию Прокопиевичу Шлюнову 
 
Сослужитель и друг, в день твоих именин
Ты, сердечным приветам внимая
Тех, кто близок тебе, к ним прибавь и один
Из Сургутского дальнего края.

В этот день торжества Кашевской семьи
Вместе с нею Владыке вселенной
Я хотел бы моленья вознесть и свои
О тебе, наш певец несравненный.

И тебе пожелать, чтоб несчётные дни
Ты не ведал невзгод и печали,
Чтоб во храме святом песнопенья твои
Всем на радость немолчно звучали.

И будили сердца – чтоб вовек не погас
В них священный огонь вдохновенья,
Чтобы славилось впредь так, как славно сейчас,
В Кадашах всенародное пенье.

Громче, радостней пой, дорогой соловей,
Чтоб сквозь гул непогод и метели
Из родных Кадашей звуки песни твоей
И ко мне иногда долетели.

Будь здоров, дорогой и любимый певец,
Вот тебе моё слово привета:
Да хранит тебя Бог, наш Небесный Отец,
Своей милостью – Многие Лета!