июн 19, 2012 | 23:06

Полная версия — http://www.belrussia.ru/forum/viewtopic.php?t=662&sid=ab51a0943088a3d709c4c4abf454b75c

         Повесть-поэма
                                       
                                         I. Русская карусель
 
     — Так что, Миша, долго ли нам ещё трястись в этой скрипучей телеге до  злополучного  дома Матрёны? – спросил с чувством нетерпения и негодования Семён Незванов  у своего попутчика, Михаила Сытина, — неужели и впрямь, туда невозможно ни на чём добраться, кроме, как на телеге?
    — Ещё далековато, Семён, -  ответил Михаил, -  придётся ещё маленько потерпеть, игра стоит наших треволнений. Можешь мне на слово поверить, что кроме, как на телеге, до деревни Топтыково добраться невозможно. Странная у нас страна: на карте дороги значатся, а фактически их вовсе нет. Однако же, из года в год, на ремонт несуществующих дорог выделяются колоссальные средства.
    Приятели, словно сговорились, хмыкнули многозначительно. Было видно, что они  несказанно довольны этой своей новой идеей, и предвкушали богатую поживу-добычу. Михаил Сытин, мужичонок, лет сорока пяти, был карликового роста, но чрезвычайно шустрый, пронырливый и алчный; глаза его бегали в разные стороны, словно находились в постоянном поиске, — чем-либо поживиться…
    — Как знать, — завершил Михаил свою мысль, — вполне возможно, что наше бездорожье окажет нам неплохую услугу в нашем деле… Дело-то наше верное! 
      Семён Незванов внимательно посмотрел на своего попутчика и хитро улыбнулся. Он знал своего подельника Мишку, как облупленного, и не доверял ему ни в чём и нисколько, но, повязанный с ним тёмными, грязными делами, терпел его рядом с собой до поры до времени. Он только и ждал окончания этой, как он любил выражаться, «тайной вечери», чтобы  убрать Сытина со своего пути, как не желаемого свидетеля. – Он слишком много знает, — подумал Семён, — надо бы его поскорее от себя палкой отшибить, но сейчас ещё не время…
    Незванов был явно не в духе. Он сомневался в успехе этого нового дела; сомнение буквально подтачивало его изнутри, он нервничал, кусал губы, щека его подёргивалась. Семёну Незванову было лет под шестьдесят, но он всячески сам себя подбадривал, изо всех сил старался произвести на окружающих внушительное впечатление; любил, что бы его боялись и уважали. Пусть многое не любят меня, но уважать им Семёна всё ж придётся…
     — Ещё далековато, — словно сам для себя повторил Михаил,  искоса всматриваясь в лицо Семёна, желая разгадать его мысли. Он чувствовал перемены в настроении своего подельника, но старался не подавать вида…
     — Так, значит, поменяемся ролями мы с тобой, Михаил, — ты в Топтыковском райцентре заправлять делами станешь, а мне в деревенской Топтыковской глубинке попотеть придётся: за себя и за того парня…
    — Выходит так. Сказать по правде, — я завидую тебе, Семён. В самом раю пребывать будешь. Жить  станешь в старом Толстовском доме, в барской усадьбе. Старинный громадный двухэтажный барский особняк на высокой горе с видом на реку Упу, внизу большие роскошные пруды с лилиями. К дому с высокими парадными колоннами ведёт старая, липовая аллея с цветниками. Дом, конечно, уже ветхий, с печным отоплением, но всё у тебя будет под рукой. В этом доме находится столовая, почта, аптека, и твоя контора.
    — А что это за Толстовское поместье, Михаил? Кому оно принадлежало?
    — На это точного ответа у меня нет. Говорят в народе, что жил в этой усадьбе какой-то близкий родственник семейства Толстых. А вот, каких именно Толстых, точно сказать не могу, может быть по линии Льва Николаевича, а может быть Алексея Толстого?! Врать не стану. Наверняка не знаю… Всем домовым хозяйством, хорошо заведует Матрёна: там у неё и пасека, и коровы, и фруктовый сад. Но самое прибыльное дело у Матрёны – аквариум…
    — Разве это можно назвать стоящим делом, разводить и продавать рыбок?!
    — Ой, не скажи, Семён… Поверь мне, дело это не только стоящее, но более чем стоящее.  Особенно ценятся её золотые рыбки: плодятся быстро, а цена и спрос на них постоянно растут. Так что у  Матрёнины огромная кубышка в виде матрёшки, полным полна всякой валюты; денег у неё – куры не клюют!..  Небольшой дом Матрёны, находится неподалёку от Толстовского дома и надёжно охраняется целой сворой бойцовских собак, которые без привязи, свободно бегают вокруг её дома за высоким забором… — Да вот уж и Толстовское поместье на горе виднеется, — с каким-то необыкновенным оживлением воскликнул Михаил, — видишь, вон белеется, справа от липовой аллеи?!
 
II. Деревенский учитель
 
    Иван Суханов приехал из Москвы в деревенскую глубинку Топтыково, чтобы стать деревенским учителем. Всех, кто был так или иначе знаком с Иваном Сухановым, по разному отнеслись к выбору его творческого пути. Одни считали его поступок опрометчивым шагом неудачника, другие говорили, что в этом его поступке, как и во всём остальном, им руководило стремление к оригинальной линии поведения, что он по жизни такой, что лучше быть королём среди нищих, нежели  — нищим среди королей. Много ещё и другого, всякого разного говорили об этом, например, что он, случайно, встретился с Топтыковской красавицей Матрёной Ивановной и был от неё просто без ума. Но на самом деле главная причина была в ином. По убеждению Ивана Суханова: очаг русской цивилизации нужно искать в деревне; и не только искать, но всемерно способствовать развитию этого, в меру своих возможностей и способностей.
    — Деревня должна стать не только местом жительства людей, — утверждал Суханов, — она должна быть центром культуры, стать практически автономной во всём, что касается насущных нужд – здоровья, пищи, образования, творчества, развлечения. Деревня должна быть способной функционировать совершенно независимо. Именно такую деревню мы потеряли. Деревня должна стать центром русской культуры, которую мы утратили, но которую необходимо возродить и вернуть к жизни. Только это может вернуть нас к независимости. Вот почему я решил посвятить целиком себя воспитанию любви и добрососедских отношений, через самосовершенствование и усердный труд. Самое главное заключается в том, чтобы привить любовь к деревне у молодого, подрастающего поколения, привить деревенской молодёжи вкус к чувствам прекрасного.
    – В деревне, — по мнению Суханова, — должна восторжествовать истинное самоуправление, с организованным, независимым деревенским представительством. Подобную независимость деревня должна отвоевать не у иностранцев, а у собственных паразитирующих чиновников. Речь идёт не о той деревне, которая есть сегодня, но которая имеется в воображении добропорядочных людей. Крестьянское поселение мечталось в воображении Суханова таким, где крестьянин сознательный и знающий человек, где крестьянин будет жить, и творить свободно, без произвола и грабительства городского начальства. Самое удивительное заключалось в том, что эти мечты Ивану Суханову в короткое время удалось исполнить в самом лучшем виде в той части, которое относилось к педагогике, искусству, музыке, живописи и литературе.
     — Это ничего, что в моём центре детского творчества «Вдохновение» пока ещё немного воспитанников, — размышлял Иван Суханов, — зато какие это искренние, целеустремлённые ребята. Вот, хотя бы Харламова Настя, ей всего ещё тринадцать лет, но какие у неё прекрасные стихи; только такой чистый разум, свободный от житейской суеты, способен сотворить такую нежную, простую песенку, — само очарование…
     Иван Суханов был даже несколько взволнован, по-видимому, это было навеяно гордостью учителя за свою воспитанницу.  Он сел за старенький рояль, оставленный в этом доме ещё с дворянской поры и, мало – по малу подбирая мелодию, заиграл, негромко напевая, песню Насти Харламовой «Осенний мотив».
 
Наступила осень, птицы улетают...
И журавль последний машет мне крылом:
Осенью туманы над рекой не тают,
Солнышко всё реже блещет над прудом.
 
Припев:
Солнце в дымке скрылось до весенних дней,
Выглядит уныло серебро полей...
Трепетно листочки сорваны с ветвей,
Дорогой журавлик, прилетай скорей!..
 
Словно слёзки-бусинки капают дождинки...
Чувства трудно высказать, где найти слова?
Мой дружок-журавлик, прилетай скорее;
Мне совсем не хочется думать про январь...
 
Припев:
Солнце в дымке скрылось до весенних дней,
Выглядит уныло серебро полей...
Трепетно листочки сорваны с ветвей,
Дорогой журавлик, прилетай скорей!..  
 
   По всему было видно, что Суханов был доволен этим песенным творчеством юной поэтессы. — Нет, недаром столько сил было мной затрачено на эстетическую реконструкцию жизни молодёжи в деревне, — мечтательно подумал Иван Васильевич, — ничто не пропадает даром. Эта школа творчества послужит добрым примером для других заброшенных русских деревень. Этот опыт творческой деревенской жизни, ой. Как может пригодиться тем, кто подхватит мою эстафету. Мои хождения от деревни к деревне позволили мне отчётливо увидеть безысходную нищету деревенских жителей, живые картины их жизни.  Мне воочию увиделась печаль и бедность деревенских жителей, я почувствовал необоримое желание сделать для них, хоть что-нибудь. Пусть я могу сделать для них только немногое, но настроен решительно, как минимум начать эту работу: вернуть деревне жизнь во всей её полноте, с музыкой и пением, как в старые добрые времена. Я буду доволен, даже если в реальности мне удастся это сделать, хотя бы для одной деревни. Если освободить хотя бы одну деревню от оков беспомощности и невежества, это может послужить добрым примером для других русских деревень. Пусть несколько деревень будет перестроено таким образом, я скажу, что это моя Россия-Русь! Класс новой буржуазии отказался от традиционного долга перед своим обществом, которое питает его, из которого они высосали все живительные соки.  Если сделать деревню самодостаточной, они могут создавать и содержать свои школы и зернохранилища, банки и кооперативные магазины, это лишит их унизительной зависимости от города и правительства. Город должен вернуть деревне дань заслуженного уважения и признания во имя общего всенародного дела. В правительстве напрочь отсутствуют программы по крестьянскому вопросу. Безысходность наполнила сельскую жизнь по всей стране до такой степени, что высокопарные слова наших горе правителей, как самоуправление, автономия и прочее, кажутся попросту смехотворными, их совестно даже произносить вслух порядочным людям. Земли отданы на откуп иноземным предпринимателям, которые хищнически используют её.
 
Небо украшено солнцем,
Звёздами и луной…
Сердце Вселенной громче
Стучит в лад с душой…
 
Место своё между ними
Нашла наконец-то и я,
Лети моя, новая песня,
Вперёд, — птица-песня моя!..
 
По мураве деревенской,
Вдоль по тропинке лесной,
Мягко ступать так лестно,
С песней деревни родной.
 
И жизнь станет здесь интересней, -
Откроюсь, души не тая;
Лети моя, новая песня,
Вперёд, — птица-песня моя!..
 
Цветы деревенские дух мой
Возвысят до самых небес,
Щедрое счастье земное
Дарит мне русский мой лес.
 
Глаза распахнулись шире,
В сердце так много огня,
Лети моя, новая песня,
Вперёд, — птица-песня моя!..
 
    Как приятно было осознавать, что успехи деревенских лицеистов нового времени были налицо. Конечно, школа ещё далеко от идеала, но, несомненно, она уже сегодня может дать хороший пример для школ других деревень и это вдохновляет. Какая несомненная ценность близости деревенской школы к природе, вдали от шума и суеты городской жизни. Иван Суханов даже не заметил, как школа начала расти. К нему из близлежащих деревень стали приходить ученики. Наряду с обычными школьными учебными дисциплинами, дети занимались музыкой, пением, поделками, живописью, принимали участие в представлениях. Детям разрешалось самовыражаться, посредством мелодии, ритма, линии, красок, танца, актёрской игры, творческого труда и садоводства.
    — Невозможно обучить возвышенной стороне жизни в классе, — размышлял про себя учитель Суханов, — дети впитывают всё самое возвышенное и прекрасное из всего, что их окружает. Очень хорошо, что за детьми закреплены участки, на которых они ухаживают за фруктовыми деревьями, кустарниками и цветниками. Пусть у меня пока ещё немного  воспитанников, это даже неплохо, в классе на занятии должно быть немного учеников, чтобы обучение было наиболее плодотворным.
    В это время в дверь негромко постучался и вошёл в класс мальчик лет тринадцати по имени Саша. Он был высокого роста, худощавый, с большими проницательными глазами. Бросалась в глаза бедность его одежды. Старенький пиджак, из которого он давно вырос, торчали, словно плети, худые, длинные руки. У Саши недавно умер отец, а его мама Дарья Мельникова едва-едва сводила концы с концами. Несмотря на бледность его лица, со следами глубокой задумчивости, несмотря на весь его затрапезный вид, всё же было в нём что-то необыкновенно притягательное.
    — День добрый, Иван Васильевич, — негромко, но с какой-то решительностью произнёс Саша, — я только на минуту к Вам… Хочу у Вас спросить…
    — Здравствуй, Саша, стараясь придать своему голосу, как можно, более тёплый, доброжелательный тон, — ответил Суханов, — проходи к столу будем пить чай и побеседуем…
    — Извините, Иван Васильевич, но я сразу хочу у Вас спросить… Мне это очень важно знать сразу…
    Учитель Суханов вопросительно взглянул в глаза Саши, давая ему понять, что слушает со вниманием и со всей серьёзностью, но улыбка привета всё ещё оставалась на его лице.
    — Иван Васильевич, это правда, что вы сказали моим классным товарищам, о том, что не хотите, чтобы я приходил к Вам на занятия по рисованию?..
     Учитель крайне удивился этому вопросу, так что улыбка на его лице немедленно погасла.
    — Да кто мог тебе такую небылицу сказать, — произнёс Суханов немного рассерженно, —  это такая несуразность, что я слов нужных не нахожу… Кто тебе сказал такое, давай сходим к нему и спросим, пусть он объяснится…
    — Нет, Иван Васильевич, я не стану называть его имени, это будет расценено, как донос, я никогда не был доносчиком…
    — Хорошо, хорошо, Саша, но поверь мне, что я не говорил этого никому из учеников нашего класса живописи. Скорее всего, этот человек попросту завидует твоим незаурядным способностям. Ведь именно твои картины комиссия отобрала на областной конкурс выставки лаковой максиматюрной живописи «Ламажи» по методике старинной Федоскинской школы лаковой миниатюры. Ты должен верить мне, Саша, в противном случае, у нас будет постоянное взаимное недоверие и это плохо скажется на нашем сотворчестве. Договорились?
    — Договорились, Иван Васильевич, извините за мой нетактичный вопрос.
    -  Саша, вопрос твой был честный и открытый, это только делает тебе честь… Саша, ты обещал мне отыскать сюжет для своей следующей живописной картины. Ты нашёл, то, что искал?
    — Да, Иван Васильевич, нашёл…
    — Покажешь?
    — Готов показать живую картинку…
    — Далеко отсюда?
    — За прудами, за вторым оврагом…
    — Ты что, серьёзно? Там ведь всё голым голо…
    — Нет, Иван Васильевич, это не совсем так…
    -  Но пойдём, пойдём живее, не томи Саша…
    Они быстро спустились к прудам с довольно высокой, крутой горы, прошли овраг, перешли вброд неглубокий, но широкий ручей, миновали сады и широкие поля, с колосившимися хлебами, и вышли прямо к оврагу…
    — Саша, показывай свою картину, — нетерпеливо произнёс учитель…
    — Так вот она и есть эта картина, — улыбнулся Саша чистой, искренней улыбкой, — вот видите, в овраге, у криницы стояла одинокая, ветвистая вековая липа…
     Учитель внимательно посмотрел на эту картину, потом на Сашу и снова на картину с одинокой липой.
    — Саша, а ты не смог бы мне об этой картине что-то сказать на словах? – поинтересовался учитель Сухов.
    — С удовольствием, — отозвался Саша и вдруг негромко, но с душой запел:
 
Налево – рожь, направо – рожь, -
Без края и конца;
Хоть целый день в хлебах пройдёшь –
Не встретишь деревца.

В овраге липа лишь цветёт,
Одна — среди полей;
Ей только раз в году поёт
Пролётный соловей.

У песен – сила велика;
Так соловейко пел,
Что ночка стала коротка,
А утром – улетел!..

И долго ждать придётся ей,
Когда весна придёт,
И голосистый соловей
Всю ночку пропоёт!..
 
    — Иван Васильевич Суханов, после некоторого молчания, вдруг спросил Сашу, — ты слышал этого соловья?!
    — Да, Иван Васильевич, слышал, уже несколько недель тому назад. Он пел только один вечер, а со следующего вечера и пой сей день, я уже не слышал его ни разу…
    — Так вот, Саша, к этой твоей картине лаковой Максиматюры, пусть эта песня станет живым комментарием…
 
III. Расхлёстанная лошадь.
 
    — Да где ты видишь Михаил, что Толстовский дом белеется, -  с заметным чувством нетерпения, сквозь зубы процедил Семён Незванов, — вправо посмотришь, — ни черта не видать, влево поглядишь, – ни лешего не видно…
    — Так ты прямо в гору посмотри. Видишь, белеется на самой горе, в конце липовой аллеи?!
    — Мать честная! Да как же это можно на этой телеге на такую крутую верхотуру въехать?! Разве потянет лошадь?
    — У здешних деревенских жителей такой обычай: у подножья горы слезать с телеги и помогать лошади. Это у них святое…
    — Что? Чтобы мы с тобой слезли с телеги, взбирались на эту крутизну, да ещё и лошади помогали телегу тащить?! Извини, Михаил, не княжеское это дело. Ты, конечно, как хочешь, но я с телеги не слезу… Ты мне, хоть, что хочешь, говори, — не слезу и всё тут…
    — Здешние люди говорят, что лошадь может надорваться и сядет на ноги… Калекой станет…
    — Да пусть она, хоть издохнет совсем, мне-то, что за печаль. Деревня, ты сам говоришь, — зажиточная… Мы с тобой не должны опускаться до уровня грязных деревенских мужиков; нам просто не к лицу здешнюю грязь месить… Хочешь, слезай, помогай лошади, но меня и из-под пушки не заставишь ишачить…
    — Давай, попробуем, Семён, повезёт лошадь, так повезёт, а не повезёт, там видно будет…
    Горы была голая, не было ни деревца, ни кустика. На солнечной стороне горы, на глинистой почве травяной покров был скудный. Многочисленные колеи, выбитые колесами телег, были глубокими и неровными, извивались, своеобразным серпантином. Телега у наших спутников была огромная и до крайности странная, в такую телегу следовало бы впрягать лошадей тяжеловозов. Но это была лошадь средней силы, так что и по ровной местности эту телегу с двумя мужиками она тянула не шибко, а тут надо было тянуть на крутой подъем… Перед самым началом подъёма, лошадь немного приостановилась, словно хотелось ей передохнуть перед предстоящим мученьем. До этих пор управлял лошадью Михаил, кое-как до подъёма он справлялся с гужами. Но вот лошадь остановилась и Михаил растерялся…
    — Что ты повесил руки, как баба, — вскричал Семён, — лошадь не дура, чтобы она по доброй воле в гору вскачь пошла… Надо всыпать ей уздечками по губам, да кнутом по брюху… Можно и по глазам нахлестать, чтобы в глазах помутилось и, чтобы не видеть бы ей этот трудный подъём… Дай-ка мне вожжи, я преподам тебе и ей хороший урок…
     Семён с силой вырвал у Михаила вожжи и со всей силы ожёг кобылу по спине. От неожиданности лошадь чуть ли не стала на дыбы, так что огромная телега только чудом не перевернулась и наши извозчики едва не вывалились из неё…
    — Ах, так! – взревел, озлобившись, Семём, — ну, получишь у меня — по полной программе… Он схватил кнут и начал изо всей силы стегать и стегать её беспощадно… Лошадь, вся напрягаясь, выбивалась из сил, кое-как тащила телегу в гору, а Семён  всё стегал и стегал её, как ошалелый…
    Преодолев с большим трудом какое-то расстояние, она уже перестала справляться, ноги её заплетались, от каждого удара, она как-то странно приседала, глухо кряхтела… Это ещё больше сердило Семёна, что она, только металась из стороны в сторону и не продвигалась ни на шаг вперёд… Михаил Сытин столбенел от ужаса, предчувствуя, что добром это дело не кончится, в то время, как Семён уже не мог остановиться от остервенения… Михаил пытался, было, удержать его, схватил за руку, стал вырывать кнут, но Семён грубо оттолкнул его, так что тот едва не перелетел через борт телеги. Михаил смирился, положившись на случай, сел на дно телеги и решил: будь оно, что будет. В это время люди заметили из окон Толстовского дома, что происходит с лошадью что-то неладное, выбежали на улицу и все разом, бегом направились к лошади…
     Семён не сразу заметил бегущих людей, но Михаил, как только заметил, зашипел Семёну: «Опомнись, люди бегут сюда! Я за них не ручаюсь…»  Семён, как-то странно встряхнулся, бросил на дно телеги кнут, и начал демонстрировать улыбку, больше походившую на оскал…  
                   
IV.  Хазарская химера
 
    Дарья Мельникова, молодая женщина лет тридцати, недавно схоронила своего мужа Александра, долго не могла понять и поверить: как она осталась жить дальше? Только и жила теперь ради своего единственного, любимого сыночка Саши. Она души не чаяла в нём. – Какой же он у меня хороший, добрый растёт, — частенько думала Дарья, — только вот, разве вырастить его мне, простой деревенской бабе? Разве смогу я так его воспитывать, как дорогой Александр?  Да никогда… У моего Александра Фёдоровича был особый, добрый отцовский дар воспитателя. Бывало, что-то делает Александр по хозяйству, непременно сынишка ему помогал, хоть и совсем он ещё малым был. Всему он ему обучал, всё терпеливо показывал и обязательно она на пару с сыночком пели русские народные песни. Пели они и про Степана Разина и про ямщика, что замерзал в степи; пели Ермака, да, боже ты мой, сколько песен он знавал и как ладно, с душой пели они на два голоса, заслушаешься, бывало, и как светло, радостно мне было с ними…
   Дарья не выдержала, — горячие, непрошеные слёзы, так и покатились из её глаз. Она долго не могла успокоиться, но мало-помалу пришла в себя, подошла к зеркалу, долго смотрела на себя, не понимаю, что надо теперь ей делать. – Как-то надо жить дальше, — проговорила она, глубоко вздохнув, — жизнь продолжается, не смотря ни на что…
   Работала Дарья дояркой в коллективном хозяйстве Матрёны, хорошо справлялась с этой обязанностью, Матрёна была ей довольна и для её сыночка Саши частенько передавала  медку в сотах…
   В этот субботний вечер у Дарьи был выходной. Её сын Саша, как обычно, допоздна занимался живописью в мастерской у Ивана Васильевича Суханова. Дарья, сама хорошо не осознавая, накрасилась перед зеркалом, надела украшения и отправилась в «Красный Угол» Толстовского дома, где по субботам крутили кино, после кино были танцы. Народ в «Красном Углу» ещё не собрался, Дарья зашла в здешний буфет, заказала себе мороженое с абрикосовым вареньем, присела в укромном уголке за столик. Дарье ещё раньше хотелось побывать здесь, почувствовать себя вольной, не скованной горькими воспоминаниями о своём умершем Александре, да хоть одним глазком взглянуть на жизнь, на людей…
    До сегодняшнего вечера она избегала всякого общества. Но вот сегодня, её неудержимо потянуло к людям. Какой-то перелом наступил в её душе, появилась жажда общения с людьми. Душа её устала за целый год замкнутой жизни, от этой сосредоточенной, губительной мрачной тоски. Не высказать того, как ей захотелось вдруг, хоть на короткое время вдохнуть вольного воздуха другой жизни. Дарья почувствовала какое-то неизъяснимое удовольствие оставаться  здесь, за уютным столиком, в укромном местечке, под большим цветом фикуса.
   В буфете было совсем свободно, только трое посетителей сидели за столиком неподалёку от неё, они негромко беседовали за бутылкой красного портвейна. Все окна были открыты настежь, и слышно было, как под окнами колышутся от лёгкого ветерка душистые кусты сирени. Буфетчик Грушницкий часто удалялся из-за стойки в отдельную комнатку, расположенной за шторкой. Негромко играла радиола, и пахло душистой сиренью. Собеседники все разом обратили внимание на появление Дарьи, но не выказывали ей каких-либо знаков особого внимания, они были полностью поглощены темой своего, как им казалось, важного разговора. Один из них, здешний пчеловод Прохор был постарше своих собеседников, двое других мужчин были средних лет; они со вниманием слушали Прохора, и только изредка перебивали его вопросами. Один из слушателей бросался в глаза своей сухощавостью и энергичными жестами, видно было, что он взволнован разговором; во всём его облике и в резких движениях проглядывались странности: глаза его светились каким-то блеском, было в них нечто похожее на безумие, но, одновременно, выказывалась обострённая пытливость ума. За его измождённый вид, здешняя молодёжь величала не иначе, как Шкилет, взрослые звали его Шкиля. Он привык к этой кличке и особенно не обижался на это прозвище.
      — Всё зло идёт от них, от мировых банкиров, — продолжил Прохор свой разговор, — именно они и есть, то самое – тайное мировое правительство…
     При слове «тайное» тощий и упитанный слушатели переглянулись между собой, и, словно сговорились, покосились на Дарью, которая в это время с удовольствием кушала мороженое и любовалась цветущей, колышущейся  сиренью за окном.
     —  Главари этих самых международных банкиров Ротшильдов заправляют делами из Великобритании и Америки. Они финансировали Первую мировую войну, русскую революцию и Вторую мировую войну они же заварили. Всякую такую кашу эти деловары заваривали с одной целью, чтобы погубить Россию-Русь…
     — Да что мы им, поперёк горла, что ли стали? – возмутился Шкиля, —  что это они на нас столько лет-веков бочку катят?
     — Так и есть, что мы стали им поперёк горла — этим подлым хазарам, —  ответил Прохор запальчиво, — князь Святослав разорил их осиное гнездо в Приазовье, так, что после этого расползлись они по всему белому свету, как тараканы. Позднее этих недобитых хамов, хазар турнули отовсюду, но в Англии и в Америке они нашли себе пристанище. И с тех пор, по сей день мстят матушке Руси, вредят, как только могут…
     Этот разговор возбудил внимание буфетчика Грушницкого. Он вышел из-за стойки, будто вытереть со столов, но по всему было видно, что беседа заинтересовала его и, воспользовавшись паузой, он, будто ненароком приблизился к ним и спросил, как бы, между прочим: «И что это за хазары такие, с чем их едят? Я слышал, будто они от иудеев откололись и не ладят с ними испокон веков…»
     — Это не совсем так, — ответил Прохор, — немного удивлённый, что он влезает в разговор. Не любил он, когда вот так бесцеремонно встревают в беседу, может быть это собеседникам неприятно. Прохор помолчал немного, выждал, когда буфетчик отойдёт от них, и продолжил, немного понизив голос. «Так вот с тех пор, по сей день, мстят они матушке Руси, — повторил Прохор, — теперь вот глобальное всемирное государство устраивают, Глобальную Хазарию…
     — Эх, куда метнул – в Глобальную Хазарию, — громко в сердцах произнёс буфетчик, — да мы, если уж на то пошло, этих хазар шапками закидаем. Понимаешь ли ты это, или же нет?!
     — Америку и Европу просто так шапками не закидаешь, — отозвался Прохор, — они нас вон уже военными базами с ракетами окружили, а мы свои базы, которые были у них под самым брюхом, позорно оставили,  оружие своё уничтожили. И кто мы теперь такие?  Вот попробуй теперь их шапками закидать!..  
    — Пусть это так, как ты говоришь, — отозвался буфетчик уже за стойкой, — но причём тут хазары? Это такая древняя химера, что вся уж бурьяном поросла…
    — А вот и нет, не поросла она бурьяном, — ответил Прохор, в надежде, что отстанет от них этот глупый буфетчик, у которого нынешние хазары напрочь память отшибли. — Ни какая это не древняя химера; хазарские кланы Рокфеллеров и Морганов, финансировали русскую революцию, убийство царской семьи, геноцид русского народа, и теперь расцвели у нас пышным цветом. Они успешно строят новый мировой порядок за счёт России и на её обломках…
    — Ну, где, где они эти невидимки-хазары, — почти вскричал буфетчик, — покажи мне, хоть одного, который расцвёл у нас пышным цветом?  Я что-то ни одного из них в глазах не видел…
    — А ты посмотри на себя в зеркало и увидишь эту самую химеру! -  в тон буфетчику ответил Прохор, — ты воочию увидишь потомка хазарской химеры колена Данов!..
     В это время в буфет забежал запыхавшийся, весь расхристанный пастух Василий Селивёрстов. –  Что сидите тут прохлаждаетесь! – вскричал он, прямо с порога, — там под горой, Михаил Сытин с каким-то напарником, чуть не насмерть застегали нашу любимую лошадь Красавку!..
     Все наши собеседники, словно сговорились, вскочили со своих мест, ринулись на улицу. Дарья, тоже резко поднялась со своего места, направилась к выходу, но ей преградил дорогу буфетчик.
     — Дарья, оставьте вы этих ненормальных людей, — проговорил Грушинский слащавым голосом, — им обязательно надо куда бежать, как угорелым. Мы с Вами лучше посидим спокойно, как цивилизованные люди, выпьем доброго вина…
     — Я не пью вина, — проговорила Дарья, поймав лукавый взгляд буфетчика, — пропустите меня…
     — Дарья, у меня для Вас найдётся горячий, душистый шоколад, — прошептал Грушинский, приблизившись к ней вплотную, — мне надо Вам сказать что-то очень, очень важное для Вас. Пожалуйста, выслушайте меня… Давайте вот здесь присядем…
      Грушинский крепко взял за плечи Дарью, усадил на стул, присел рядом…
     — Очень, очень важное, скажу Вам Дарья, — бормотал он, — вот только принесу Вам горячий шоколад… Я мигом… Одна нога здесь, а другая там…
     Поражённые её нервы звенели, как туго натянутые струны…
     — Спасибо, спасибо…
     — Ой, Дарья, спасибо мы сыты не будем… — смачно ответил Грушинский, — я сейчас… Я мигом…
     Буфетчик действительно быстро вернулся, он ловко принёс на блестящем подносе бутылочку импортного вина, две рюмки, вазочку с горячим шоколадом и фрукты…
    Дарья немного успокоилась, пока Грушинский картинно наливал вино в бокалы, и проговорила, словно не своим голосом: «За что же мы с Вами станем пить? («Как там мой сыночек Сашенька»? – вспомнила она.)
    — Выпьем за то, чтобы хотя на сегодняшний вечер забылось всё плохое.
    — Давайте, — кивнула ему Дарья, и они выпили вместе.
    Дарье стало как-то легче на душе. Всё напряжение, давившее её изнутри, отступило, подтаяло. Она впитывала звуки старой радиолы, с умилением рассматривала ветви сирени через распахнутое окно, вдыхая с удовольствием их душистый аромат. – Ох, господи, как хорошо мне пришёлся этот вечер, как кстати, — думала она, — всё перезабыла и не хочется вспоминать. («Как там мой сыночек Сашенька»? – вновь вспомнила она).
    — Спасибо Вам, Грушинский, за всё, — вдруг выпалила она, — меня ждёт мой сыночек Сашенька, я пойду домой…
    Она резко встала и почти выбежала на улицу. Душистые ветки сирени хлестали её по щекам. Она почти бежала по опустевшей, вечерней деревенской улице.  «Сашенька, Сашенька, — билось у неё в голове. -  Я больше не буду. Мы вдвоём станем. Всё ещё наладится».
    Сердце её трепетало, как раненая птица…
    Саша уже лежал в кровати, когда она вошла, но он ещё не спал.
    — Где ты была, мама? — тихо спросил Саша, и пристально посмотрел ей в глаза.
    Дарья ответила не сразу. Она обняла его за плечи и слёзы сами катились у неё из глаз. Она всхлипывала, давясь слезами.
    — Ты уже взрослый, Саша. У нас папы нет, ты знаешь. Мы вдвоём. А я, милый, слабая. Я не могу тебя правильно воспитывать. Если ты плохим вырастишь, я просто умру!..
    — Ну что ты, что ты, мама. Не плачь! Я так буду делать, как ты хочешь…
    Дарья взглянула в милое, родное лицо сына. Она видела перед собой единственно любимого человека и почувствовала, что, этот ещё совсем юный человек, может быть, давно умнее и сильнее её.
    -Не надо плакать, мама, я буду тебя слушаться всегда. Потому что я тебя люблю!      
                       
           V. Летите, голуби, смелее!
   
    Хотите – верьте! Неожиданно вступая в область предполагаемого мной повествования, вдруг мне вспомнилось мои давно минувшие годы и надо же случиться такому совпадению, что сюжет моей этой повести сам собою подвёл меня к воспоминаниям давно уже минувших лет. И подумалось: а ведь и впрямь мысли материальны, и было это уже со мной, что теперешняя мысль породила.  Не совсем то, конечно, но очень-очень близкое, знакомое и родное. Но это ладно. Другое дело, теперь вот описать это. Поверите ли – волнуюсь! Как мне теперь это описать, ведь, в сущности, происходит это с другим персонажем и по другим образам и идеям и моё личное, никак не должно влиять на ход действия. Что я могу написать, разве нужен кому-то мой голос в этой жизненной суете, в глобальном столкновении мировых идей? Одно успокаивает, главное искренне и правдиво описывать случаи из самой жизни, в этом весь секрет. Сочинители, которые не берут описываемые случаи из самой жизни, такими, какими они были в самой жизни, те не писатели вовсе, а умозрительные сочинители.
    Случай этот произошёл на следующее утро, после вчерашнего дня, когда Дарья посетила буфет в Толстовском доме (теперь уж из памяти этот день не вычеркнуть, не вырубить топором). Было приятное весеннее, солнечное утро. Дарье особенно почувствовалось, что ей как-то по-особому хотелось жить, как бы начать всё сначала. Она это ощущала каким-то внутренним чувством.
Когда на пороге её комнаты появился её сыночек Саша, она сразу заметила в его глазах особый блеск, который говорил её больше всяких слов, произошло что-то важное…
    — Что случилось, Саша? — произнесла она, с внезапно нахлынувшим волнением, — по глазам твоим вижу, что-то случилось…
    — Мама, прошу тебя, только не волнуйся; тебе надо сходить в школу, к нашему педагогу Ивану Васильевичу Суханову…
    — Да что стряслось-то, говори, пожалуйста, не томи мою душу.
    Дарья почувствовала, что её ноги подкашиваются и комок подкатил к горлу… — Можешь ты мне, в конце концов, объяснить простым русским языком, что произошло в школе?
    — Мама, ничего не произошло, просто Иван Васильевич тебя зачем-то зовёт.
    — Но, почему, ты вчера с вечера ничего не сказал мне об этом
    — Мама тогда бы ты не спала всю ночь…
    — Господи, Боже мой, — обмирала Дарья. – Этого ещё только мне не хватало, Господи!.. Когда жив был отец твой, Александр, он регулярно ходил в школу на все родительские собрания, я жила за ним, как у Христа за пазухой, горя не знала, теперь вот всё надо успевать самой…
    Дарья не спеша шла в школу. Шла и всё думала, разве сможет она одна вырастить сына так, как надо? Я просто в растерянности…
    Иван Васильевич Суханов, принял Дарью по-доброму и это её немного успокоило.
    — Пожалуйста, Дарья Михайловна, не беспокойтесь, мне просто необходимо с Вами посоветоваться относительно Вашего Саши. Я благодарю Вас, что за такого замечательного, талантливого, доброго сына.
    Дарья смотрела на Суханова удивлёнными, широко раскрытыми глазами. Во взгляде её блеснула неожиданная радость, она вопросительно с нетерпением смотрела на учителя. «А Иван Васильевич оказывается совсем ещё молодой учитель,- подумала Дарья, — наверное, он ровесник моего покойного Александра…»
   — Ваш сын удивительный мальчик, — сказал Суханов, — и мы должны помочь ему выйти в люди...
    — Что Вы имеете в виду, уважаемый Иван Васильевич? Чем именно мы должны ему помочь?
    — Дарья Михайловна, на выставке оригинальной лаковой максиматюрной живописи вашего сына в Москве, он получил гран-при, и теперь ему предлагают учиться живописи в столичной школе художеств, у больших мастеров живописи…
    — Да как же это возможно, — всплеснула руками Дарья, — ведь там надо же где-то жить и питаться, нужны средства на всё на всё, а у меня нет ничего.
    — От Вас Дарья Михайловна