Статья действительно интересна и содержательна. Отчётливо ощущается потенциальная проекция на психокоррекционную работу (мы с котерапевтом сейчас обдумываем идею по её мотивам ввести в группе встреч традицию называния участников «индейскими именами»).
Однако, мне представляется не вполне корректным сопоставлять как рядоположенные личные имена и местоимения. Они относятся к атрибутам разных слоёв самосознания, к разным уровням знаковых инструментов, у них качественно различные функции.
Личное имя – инструмент описания, оценки, презентации («какой?»). Местоимение – инструмент обозначения (и обретения) позиции («кто?»).
Отсутствие местоимений – признак иного уровня развития (становления) субъектности. С помощью сколь угодно индивидуализированного, уникального, актуального и «своего» личного имени, произносимого в третьем лице, нельзя обозначить (а значит, и принять) персонально-субъектную позицию. По-видимому «первобытный» человек располагал позицией группового субъекта (мы-субъект). Кстати, кто давал и изменял человеку имя? Из чьих рук он его получал? –Группа: «…человек получает имя в соответствии с тем местом, которое он занимает на «карте мира», принятой в данной культуре». «Карта мира» общая и взгляд на конкретного человека, его оценка, воплощённые в его уникальном имени, отражают не его уникальную позицию, а позицию группы.
Потому, как мне кажется, появление местоимений знаменует не редукцию индивидуальности, а иной этап становления субъектности. Переход от группового субъекта к индивидуальному субъекту.
Ту же закономерность мы видим в онтогенезе. Ребёнок сначала называет себя в третьем лице, глядя на себя «глазами других» и лишь затем овладевает «собственным взглядом», осваивая местоимение «я», что и знаменует первые признаки его формирующейся субъектности.
С уважением, Алексей Новиков.

1. Согласен, что местоимение Я — это какая-то «иная» субъектность. Об этом и речь. Просто возникает вопрос, что дает эта новая субъектность? Боюсь, что «выячивание» (как выпадение из группы) имеет мног минусов, но мало плюсов.
2. Местоимения (как и многие социальные имена) человек тоже получает «со стороны», и потому они не отражают его «уникальную» позицию, но только лишь позицию в системе языка. А вот имя, которым он наделит себя сам, возможно, приблизит его к себе.

Слово «Я» — это вообще не имя. Это, как Вы и пишете, «самая бессодержательная часть речи». Функция местоимения – это даже не отражать «уникальную позицию», а быть инструментом, орудием, с помощью которого эту позицию можно занять. Прежде чем человек сможет сам наделить (а это и есть – субъектность) себя именем, которое «возможно, приблизит его к себе», он должен обладать позицией «Я». А занять такую позицию в ситуации отсутствия знака, его обозначающего, невозможно. Что значит: «…но только лишь позицию в системе языка»? Как говорил Людвиг Витгенштейн: «границы моего языка – границы моего мира». Личность, как известно, живёт в мире значений, а не в мире физических объектов и явлений и отсутствие знакового заместителя равносильно отсутствию прототипа в мире этой личности. Именно появление в языке местоимения «Я» делает возможным появление самого «субъективного мира личности», отличного от иных «личных миров», без чего вообще никакая индивидуальность личности просто немыслима. Без личных местоимений «картина мира» остаётся обобществлённой для некоей группы, а каждый её участник – даже не личность, а лишь «функция социального индивида».
Другими словами, «Я» не является продолжением цепочки вариаций личных имён. Это местоимение лежит в другом измерении. Оно – инструмент овладения собственным именем (каким бы это имя ни было).

(Я по опыту знаю, что с вами, Алексей Семенович, спорить трудно. Хотя я, собственно говоря, и не спорю.) Конечно, «Я» — не имя, а нечто принициально иное, «вместо имени», инструмент для занятия уникальной позиции. Просто, сомнения возникают в абсолютной ценности (полезности, прогрессивности) этой «уникальности». С одной стороны, индивидуальное имя — слишком конкретно, чтобы отразить все мое разнообразие, а с другой стороны — местоимение своей абстрактностью создает «черную дыру» в самопонимании. Индивидуальное имя фиксирует мое «функциональное» место на «карте мира», но «Я» пробивает в этой карте «дыру», и тогда я вываливаюсь из общей карты, единственная возможность возвратиться обратно в «мир» — напялить на ось «Я» многообразные социальные имена (читай — «функции»). Конечно, есть другая альтернатива — осознать пустоту «Я» и стать Буддой.

Вместе с вопросом о ценности (полезности, прогрессивности) чего-либо, в данном случае «уникальной позиции», а, по-сути, субъектности, сразу (у меня, во всяком случае) возникает вопрос о «получателе» этой «полезности» — «ценность для кого?». И ответов я вижу, как минимум, два:
1.Для сообщества (системы), частью которого является обладатель «уникальной позиции». Для системы субъектность её элементов – способ увеличения вариативности ряда, способ выработки, производства множества отклонений — главного ресурса для эволюционного саморазвития. Могу только отослать к материалу «Феномен человека в контексте эволюционной логики», выложенному на scipeople, там это аргументируется (если интересно. Но подход, конечно, очень «негуманистический», сугубо естественнонаучный).
2.Для самого носителя этого качества. Только обретение субъектности, возможности занять «свою» позицию, открывает возможность творить свою индивидуальность (самому составлять программу своего поведения). В чём заключается индивидуальность личности? В размерах, форме, цвете? Нет, конечно, это – лишь «индивидуальность биологического индивида». А в чём? Не в самой ли уникальности позиции, которую занимает личность в системе отношений с миром и обществом? Не в неповторимом ли своеобразии творимого субъектом поведения?
Другими словами, обретение «уникальной позиции» (как ни странно, с помощью овладения местоимением «Я») открывает возможность стать личностью и индивидуальностью.
Но, если вдуматься, индивидуальность (уникальная неповторимость, единичность) – НЕНАЗЫВАЕМА. Она не может быть объектом номотетического подхода, не может быть с чем-то сравнена (т.е. измерена). А присвоение имени, называние – не что иное, как измерение (в номинативной шкале).
Не оттого ли любое имя «слишком конкретно, чтобы отразить все мое разнообразие»?
Тогда бессодержательное местоимение «Я» становится почти единственно возможной формой обозначения неназываемой сущности.
С уважением, Алексей Новиков.

Я сдаюсь, Алексей Семенович…
И все-таки «неназываемая сущность» — это «черная дыра»!

Дмитрий Геннадьевич! Менее всего на свете намеревался Вас побеждать (да и нет у меня такого ощущения). По-моему, наша переписка – всего лишь уточнение позиций, и для меня она была весьма интересна и продуктивна: я очень многое для себя понял и сформулировал. Спасибо за это большое!
Вопрос о «чёрной дыре» для меня остался вопросом. У меня сейчас такое ощущение, что самопознание (не на уровне переживания, а на уровне рефлексии) всегда фрагментарно. Назвать словами, сопоставить с чем-то иным можно только те свои особенности, которые наличествуют у других людей (может быть в иной степени выраженности). Но ядро индивидуальности, вот ту мою уникальность – только непосредственно переживать. И это оставляет ощущение непреодолимой инакости и несопоставимости.
С уважением и благодарностью, Алексей Новиков.

Михаил Эпштейн, Сергей Юрьенен. Энциклопедия юности. Franc-Tireur, USA, 2009.
«Я» настолько выпирает из юноши, что впору переименовать «юность» в «яность» (я-ность), а юношу в яношу. Я-ноша — это, действительно, тяжкая ноша и для себя самого, и для окружающих. В отрочестве «я» уже пробуждается от снов детства, уже находит себя в горькой распре с миром, но оно еще такое пугливое, стыдливое, одинокое, зажатое или загнанное в себя, что хочется ему сочувствовать, опекать, гладить по бедной стриженой головке. А яношу уже не погладишь — он с револьвером [344]. <...>… это были годы какого-то надрывного, компенсаторного «сверхчеловечества», от которого страдал я сам, как от спертости, духоты, замкнутости своего «я». Когда я читаю экзальтации Ницше: «почему я так умен», «почему я так силен» и т.д., — то порой узнаю это опь-Я-нение задержанной «яности», перехлестнувшей и за 30, и за 40 лет и в конце концов сломавшей его рассудок [345].